Маленькие горячие пальцы сжались на моем указательном, заставив меня содрогнуться всем своим существом.
Даже при жизни я не ощущал своего сердца, но, когда я опустил глаза, могу поклясться оно сжалось и разлетелось на миллиарды маленьких частиц, чтобы в миг собраться обратно.
Я чувствовал несуществующее сердце в несуществующем теле, глядя в большие зеленые глаза годовалой девочки.
Ее мать, так отчаянно торговалась за кусок сыра с полной и жадной торговкой, что не ощутила, как разжались пальцы любопытной дочери, вероятно только недавно научившейся ходить, девочка пошатнулась и падала, и потому, сейчас держась за мой палец пыталась восстановить равновесие, вместе с этим, полными любопытства глазами изучить…
Меня.
И я не знаю, каким она меня видела, я не знаю, изменился ли я, я не помню, каким был при жизни.
Но она видела меня, она держалась за меня.
Катитесь великие Они, катитесь в тартарарары.
Мне не привыкать грешить.
Я беру девочку на руки…Она не издает даже звука.
Забираю ребенка у матери, зная, что, если я могу к чему-то притронуться оно такое же невидимое в моих руках, как я сам. Лавируя между толпой, неспешно туда-обратно к своему дому.
Без единой мысли, без воспоминаний о том, что при жизни я не любил детей и их крики, создаваемый ими шум и неудобство.
Только ощущения, только они, долгожданные, омечтаные…
Я ощущаю – она тяжелая.
Я ощущаю – ее пальцы зарываются мне в волосы, а холодный нос оказывается у самой скулы и принюхивается.
Неужели я для нее еще и пахну?
И кто она, если совсем не боится, если видит?
Словно я наконец смог уснуть и видеть прелестный сон.
Я ее не отдам, я теперь ее не отдам.
В этом черном платье из толстой шерстяной ткани с посеревшими кружевами, в этих сбитых тяжелых ботинках, с выбившимися из под чепчика белыми прядками она…Прелестна.
Она мое личное чудо.
Она теперь моя.
Слышите великие Они, я ее не отдам!