Невеста Перуна

3. Охота на Белого Сокола

Судьба… Как много надежд и отчаяния, счастья и скорби в этом маленьком слове. Судьба человека, судьба народа, судьба мироздания… Как мало они значат друг для друга, но связаны так, что захочешь разделить – и не получится. Большее покоится на малом; как может цвести крона дерева, если засохли его корни?

Люди по-разному относятся к судьбе. Кто-то во всём  уповает на небёса, боится и шагу лишнего ступить, сделать какое-нибудь невиданное дело – а вдруг не суждена ему удача?! Неурожай ли, пожар либо иная какая беда – пожмёт лишь плечами такой человек, склонит голову да вздохнёт горестно: что поделаешь со злодейкой-судьбой! Лишь спросит робко, боязливо: за что караете, боги всемогущие? Во всём полагаются они на заступу богов, везде ищут плохие либо хорошие знамения.

Однако есть и другие люди. Такие, которые бесстрашно бросают вызов судьбе, яростно борются против воли провидения. Они вечно ищут что-то, стремятся сравниться по силе и могуществу с богами, но, заранее обречённые на неудачу, гибнут во цвете лет, оставляя после себя разброд в умах живущих, стремление к чему-то новому, да еще волнующие воспоминания, превращающиеся позже в песни, саги, сказания. Но, кто знает, быть может, на небесах, в чудесном Ирие боги насмешливо усмехаются в усы, взирая на такого смельчака. В этом ведь и есть судьба некоторых людей – взволновать закисшие умы, сломать старые устои, показать новое русло реки жизни.

Так или иначе, но государыня-судьба часто вмешивается в наши замыслы и в наши жизни, заставляя совершать безумства, приводя в отчаяние, либо наоборот, возрождая угасшую было надежду. И никто не знает, где, на какой тропинке встретит он свою судьбу, когда и как потеряет что-то очень для себя дорогое, либо приобретёт нечто, о чём и мечтать не смел.

Вот так однажды и случилось, что неумолимая судьба столкнула на дороге войны двух родичей, наградив, однако, каждого равными шансами на победу.

Месяц листопад[1], вступая в свои права, подкрался тихо, неслышно, незаметно украшая леса золотом и багрянцем. Стояли последние погожие деньки – началось бабье лето. По всем приметам выходило, что зима нынче будет необычайно суровой, но сейчас, под ещё тёплыми лучами осеннего солнца, верить в это не хотелось. Ефанда сидела в своей светлице у раскрытого окна за прялкой. Пять лет счастливого замужества мало изменили её, разве лишь сделали её более степенной, заменив девичью необузданность материнской заботливостью. Нет, она не убрала в дальний угол меч и лук со стрелами, но упражнялась нынче лишь для того, чтобы «рука не отвыкла». Отныне люди чаще видели молодую княгиню с травами, отварами и притираниями, коими та подчивала всех нуждающихся.

Неожиданно во дворе послышались весёлый детский визг и заливистый смех. Ефанда выглянула в окно и невольно улыбнулась открывшейся её взору картине. По двору гордо шла высокая статная девушка в мужских портах и с отливающей золотом косой через плечо – сестра Вадима Доброгнева. Три лета тому назад она пришла проситься в дружину отроком[2], чем немало насмешила воеводу Дубыню и привела в ужас любящего брата. Не стоит удивляться, что боярышня тут же получила от ворот поворот, да ещё и суровую отповедь от князя пришлось выслушать. Неужто на Руси мужи перевелись, что уж девки стали в дружины проситься? Однако девушка оказалась чрезвычайно настырной. Заручившись поддержкой княгини, она вновь пришла к воеводе, и вскоре в рюриковой дружине появилась девка, отменно владеющая любым оружием. Ныне эта восемнадцатилетняя боярышня пользовалась заслуженным уважением среди гридней[3].

Следом за Доброгневой шагал Аскольд, приёмный сын Рюрика. Временами он высоко подпрыгивал либо крутился волчком, чем немало веселил маленькую девчушку, сидевшую у него на плече – юную княжну Любаву. Когда девочке исполнился год, Рюрик полушутя – полусерьёзно предложил приёмному сыну стать пестуном для маленькой княжны. Однако Аскольд гордо отказался, заявив, что не дело отроку радеть о девчонке сопливой, пусть даже и княжеской дочери. Когда же в дружине появилась Доброгнева, всё изменилось. Став гриднем, молодая боярышня с удовольствием взяла на себя заботы о Любавушке, проводя с ней всё своё свободное время. Вот тогда к ним и присоединился Аскольд, тайно влюблённый в деву-воительницу. С тех пор эту троицу часто видели вместе.

Был у беспокойной княжны и третий покровитель-защитник. Вот и он. Парень, лишь на пару лет моложе Аскольда, быстрым шагом пересекал двор, нагоняя своих спутников. Неизменная котомка с гуслями шлёпала по спине, будто подгоняла, несуразное тело смешно переваливалось на кривых, коротких ногах. Прямо сказать, на первый, неискушённый взгляд казалось, что Род изрядно обделил мальчонку при рождении. Невысокий, колченогий, одно плечо заметно выше другого, черноволосый, точно галчонок, с узким и длинным, как у ласки, личиком. И глаза - огромные, в половину лица, голубые, точно весеннее небо, окаймлённые длиннющими густыми ресницами - всем девкам на зависть. Из этих глаз на мир глядела душа - широкая, чистая, добрая. А когда паренёк принимался играть на гуслях, так и вовсе забывалась его неказистая внешность. Недаром прозвали юного гусляра Соловей.

Ефанда хорошо помнила, как он появился на княжьем дворе. Было это в то же лето, когда Вадим ездил с посольством в Киев. Соловей пришёл с целой ватагой скоморохов, которые почтительно попросились на княжий двор, суля всю зиму развлекать и самого князя, и всю его челядь на пирах, гуляньях и праздниках. Рюрик, после того покушения, что и свело их с Ефандой, скоморохов, а особенно гусляров, недолюбливал. Но тут, отчего-то сменив гнев на милость, позволил остаться.

«Фу, какой убогий!» - презрительно поджав губки, фыркнула одна из ближних боярышень, заприметив колченогого паренька. Большинство её подружек захихикали в ответ, но тут же осеклись под суровым взглядом княгини. Отрок, если и слышал насмешку, никак того не показал. Тихий, застенчивый, первое время все приняли его за немого, и назвище его - Соловей - казалось жестокой насмешкой. Пока однажды на пиру он не взял в руки гусли. И полилась музыка - да какая! Слышался в ней и звон ручейка, и завыванье ветра, и пение птиц, и шелест лесной листвы, и даже грохот перуновой колесницы. А когда Соловей запел… Никто никогда не слышал на княжьем дворе таких песен. Пел он без слов, лишь голосом, мастерски вплетая горловые вибрации в мелодию медных струн. Позже отрок пел разные песни - со словами и без - но та, самая первая, навсегда осталась в памяти у слышавших её.