Невидимый. Любимый. Мой.

Часть 1. Глава 4

С осени начались школьные будни. Маленькая и невзрачная, я терялась в толпе шумных одноклассников – старшей стае, к которой мне так и не удалось до конца примкнуть.

Премудрости учёбы давались легко, иногда я скучала, но исправно делала домашние задания и отвечала на вопросы учителя.

Пёстрая суета долгожданных школьных перемен меня не прельщала: я любила подолгу смотреть в окно, наблюдая за изменениями в природе.

Наверное, тихий и робкий характер, нежелание выделяться, определили моё одиночество в толпе: за годы учёбы я не приобрела друзей и подруг, общалась со всеми ровно и исключительно в школе.

Одиночество не пугало: мир мой переполнялся информацией, которую я, казалось, черпала из воздуха. Выяснилось, что бабуля Вера наградила меня феноменальной памятью: я схватывала всё на лету, заучивала наизусть целые листы не только стихотворных, но и прозаических произведений, не прилагая никаких особых усилий.

В октябре пришло первое письмо от бабушки Штейн. Послания, написанные чётким, бисерным, почерком, что приходили аккуратно два раза в месяц, были ясными, дружелюбными и совершенно взрослыми. Мне нравились отношения «на равных», и я гордилась этим.

Я обожала вчитываться в витиеватый, причудливый слог, пытаясь дойти до всего самостоятельно. Письма Анастасии бережно хранила в шкатулке, которую подарил мне папа в день моего шестилетия. Сама я писала ей часто, по-детски выплёскивая в письмах мысли, тревоги и мечты.

Так летели годы. Бабушка Штейн приезжала каждое лето, на все каникулы, и мы продолжали наши занятия, о которых так никто и не догадывался.

В десять лет я научилась слышать мысли. Вначале они приходили неясным шёпотом, обрывочно, как эхо. Я вслушивалась до головных болей, пытаясь поймать волну. Это походило на прослушивание старенького сломанного радио, когда писки, помехи, плавание волн мешают поймать хоть что-то, отдалённо похожее на связную мелодию или речь.

Если бы не Анастасия, наверное, я никогда бы не смогла понять, что это и откуда берётся. В какой-то момент мешанина из звуков и шорохов перестала походить на винегрет, и я смогла улавливать мысли отдельных людей. Очень сложно давалось познание граней собственного дара, но у меня был терпеливый наставник.

Постепенно пришло умение не слышать какофонию толпы, а ловить только то, что нужно, или отключаться и не ловить чужие мысли и образы.

– Мозг, – говорила Анастасия, – всего лишь инструмент. Сумей настроить его – и получишь много больше, чем ожидаешь. Мозг не свалка, хотя таковым мы делаем его: храним кучу информации, порой не нужной и неполезной. Представляй, что голова твоя – очень важный и небезразмерный сейф. Тщательно раскладывай по полочкам всё нужное и безжалостно выбрасывай мусор. Пусть самое ценное отпечатывается в ячейках навсегда.

Я слушала бабушку Штейн очень внимательно, но не следовала слепо каждому слову, а со временем научилась спорить и высказывать собственное мнение.

– Но человек не робот? Нельзя же подчинить всё, что приходит с жизненным опытом, жёсткой классификации? – возражала я. – Если выметать «мусор», то не останется место чувствам и эмоциям, дорогим воспоминаниям.

Анастасия улыбалась. Всегда в улыбке её пряталась недосказанность, а в глазах – мудрое понимание.

– Это хорошо, что ты споришь и не принимаешь на веру каждое моё слово. Память и чувства не должны становиться мусором. Потому что только благодаря им мы остаёмся людьми. Слабыми, делающими ошибки. И нет ни рецепта, ни формулы, как стать идеальным.

Подобные беседы будили что-то внутри Анастасии. Она замолкала на полуслове, уходила в себя глубоко-глубоко, куда не было доступа ни мне, ни кому другому. В такие моменты я переставала дышать, потому что одновременно хотелось и не хотелось узнать, что кроется в её памяти, какие секреты и привидения живут в её душе. Но я никогда бы не посмела спросить или залезть без спросу в эти тёмные глубины.

Несмотря на все свои способности, я не стала вундеркиндом, эпохальной гордостью школы. Наверное, потому, что совершенно не стремилась к этому. Маму огорчалась, что, имея тонкий слух, я осталась равнодушной к учёбе в музыкальной школе. Научившись за год довольно бегло играть с листа любые, даже очень сложные произведения, я не захотела совершенствоваться и настояла, чтобы меня не заставляли заканчивать музыкалку.

Музыка стала другом, что приходил на помощь, когда меня одолевали хаотичные мысли. Тогда я садилась за пианино и играла под настроение много-много, пока не выплёскивалась и не успокаивалась.

Я не обладала феноменальной виртуозностью, часто сбивалась с такта, не совсем верно ставила пальцы, но чтение с листа доставляло удовольствие, как путешествие в неизвестную страну, где приходилось срочно учить язык, чтобы понимать окружающих.

В мои двенадцать бабуля Вера настояла, чтобы я попробовала заняться живописью. Но мне, к сожалению, давались только абстрактные картины, которые рисовало моё дикое воображение. Я чутко ловила оттенки, полутени и нюансы, но дальше этого так и не пошло. Бабуля в отчаянии махнула рукой, видя мои страдания. Так закончился мой «живописный период».

В тринадцать лет начался переходный возраст. Я стала расти не по дням, а по часам, обогнав к четырнадцати годам всех девчонок в классе. В тринадцатое лето моей жизни я стала девушкой (так объяснила мне бабушка Штейн появление менструаций), у меня начала расти грудь, но тяга к противоположному полу не спешила приходить, хотя на это грустно намекал постаревший папа. Тем летом я стала ощущать боль любого живого существа, будь то человек или животное. Но и с этим откровением я справилась с помощью Анастасии. Уезжая, она грустно заметила, что я больше не нуждаюсь в её уроках.