Нежить Пржевальского

1

ПРОЛОГ. Город Верный

Ждали нашествия кокандской конницы.

В крепости укрепляли валы, губернатор торопил саперов с починкой ракетного станка, казачьи разъезды удвоили, а купец Габдулвалиев обещал отдать магазин на Торговой улице под нужды военного госпиталя.

Но появился Пржевальский, и о кокандцах сразу забыли.

В софийском соборе, как при пожаре, ударил колокол. В городе гадали, что выкинет великий путешественник на этот раз? Запрудит головной арык? Спалит сенной базар?

Главный архитектор Верного, обрусевший француз Поль Гурдэ, готовился к отпору. За Пржевальским водилось, как выпьет, сейчас же к нему с идеями: ­– Павел Васильевич, голубчик, что это у вас за улица – Арычная? Совсем не звучит. Давайте сделаем ее Пржевальской? 

Городской же архивариус, глубокий старик, заставший на своем веку еще императора Павла, открыл журнал и напротив аккуратно выведенной даты – десятое мая тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года, оставил потомкам запись: нашествие Пржевальского на город Верный.    

                                                                       ***                                                               

Но где же Пржевальский?

Да, вот он, черноусый красавец в мундире генерального штаба, сбивает с себя белую дорожную пыль на крыльце губернаторского дома. Косматая бурка, заботливо обнимает великого путешественника за плечи, синие кавалерийские штаны, заправлены в мягкие монгольские сапожки без каблуков. После крайнего похода в Тибет, Николай Михайлович завел моду на ездовых быков, от коня  отказался совсем и держит теперь под седлом смирного тибетского яка. Пока дежурный пристраивал яка в конюшню к нервным казачьим лошадям, Пржевальский прочел короткую записку от генерал-губернатора Колпаковского: «Приезд Ваш доставил большую радость. Садитесь в пролетку. Жду на даче».

Сев в пролетку, которую действительно, тут же подали к крыльцу, великий путешественник спросил возницу:

– Далеко ли до губернаторской дачи?

– Рукой подать, ваш благородие, – отвечал дружелюбный кучер, – В Бутаковском ущелье, домчимся за полчаса.

– Не ты ли меня катал в прошлый раз по городу?

– Я, ваше благородие. Прикажете по пути в рюмочную?

Николай Михайлович вздохнул.

– Нет, гони на дачу.

Пржевальский не шутит с дежурными казаками, не задирает прохожих, не пьян с утра. Взгляд  его рассеян, руки прижимают к груди переметную суму, которую он бережно снял с яка. За этим стоит какая-то тайна.

                                                                    ***

Вечером, на веранде губернаторской дачи, пили душистый, заваренный с мятой чай и обжигались горячими баурсаками. Николай Михайлович рассказывал другу о хождении в страну Тибет и доставал из карманов гостинцы: тибетские свистульки из человеческих костей, фанты с предсказаниями от ламы, и, конечно, тибетский чай. От последнего гостинца, Колпаковский, неравнодушный к хорошему чаю, пришел в восторг.

– Вы его попробуйте заварить по-тибетски, – посоветовал великий путешественник.

– Это как? – заинтересовался губернатор.

Пржевальский открыл путевой дневник, который всегда держал под рукой, поплевал на пальцы и начал бегло листать исписанные страницы в поисках нужной.

– Записывайте, – сказал он, вычитывая из дневника рецепт, – Значит так… залить кипятком, довести до кипения, налить в пиалу и добавить по вкусу соль, прогорклое масло, жирное молоко и помет. Очень, знаете ли, бодрит! Записали?

– Я запомнил, – сказал Колпаковский, – Правда, не уверен, что когда-нибудь это попробую…

– Тю-тю-тю, – насмешливо сказал Пржевальский, – Какие мы брезгливые. В жизни,  Герасим Лексеич, нужно пробовать все! Я вот вчера попробовал насвай, интересные ощущения, но спорные, хотите послушать? Я все записал в дневник.

Как все путешественники, Пржевальский вел путевой дневник. Писал он много и с удовольствием, пользуясь в походе каждым привалом и вынужденным бездельем во время степных буранов или проверки подорожных бумаг. Со временем дневник стал его настоящей страстью, а некогда сухие научные заметки превратилась в увлекательный приключенческий роман.

– Погодите-ка, – сказал Колпаковский, – Но ведь про насвай уже написали.

– Кто написал? – ревниво спросил Пржевальский.

– Верещагин! В своих «Туркестанских записках».

Пржевальский поморщился, нашел страницу с описанием насвая, вырвал ее из дневника и скомкал.

– Не люблю повторяться, – сказал он губернатору.

«Зачем я сказал ему про Верещагина?»  – с запоздалым раскаянием подумал Герасим Алексеевич. Желая загладить вину, губернатор потянулся за жестяной коробочкой.

– А, давайте табачком побалуемся, – сказал он Пржевальскому, – Всяко лучше, чем ваш насвай.

Достав из коробочки табак, Колпаковский набил им длиннющие калмыцкие трубки, украшенные беличьими хвостами, одну трубку передал Николаю Михайловичу и долго раскуривал свою от прогоревшей до пальцев спички.

Пржевальский затянулся, выпустил облако ароматного синего дыма, и повеселел.

– Герасим Алексеевич…

– Да?

– А может, вместе махнем в Тибет? Далась вам эта служба – кокандцы, хивинцы, стычки… скучно. Вы же прирожденный великий путешественник.

– Почему, вы так думаете?

– Да, посмотрите на свою фамилию! Нет, разумеется, в нашем деле и храбрость важна, и упорство, и пытливость ума, но фамилия  это все-таки главное. А как же иначе? Ведь на нас – великих путешественниках, лежит большая ответственность, в нашу честь называют улицы, сопки, озера, диких лошадей…

Пржевальский разгорячился.

– А теперь представьте, что дикую лошадь открыл бы не я, а какой-нибудь Грум-Гржимайло, прости господи. Дикая лошадь Грум-Гржимайло – я это даже выговорить не могу! Нет, великий путешественник просто обязан иметь красивую и звучную фамилию.