Ничего не меняется

Милый дом

Время встало, календари зависли,

Ни вверх, ни вниз, между всех огней.

— У новых соседей дочка – твоя ровесница, — рассказывала мама по дороге домой. – Она вчера приехала из своей школы. Мне кажется, вы могли бы подружиться.

— Не знаю, мама. Мне хватает общения и в школе. Ну, мы ведь все равно познакомимся, да? Тогда и посмотрим.

Гермиона сказала так и тут же прикусила язык. Она, конечно, много чего поменяла в своем поведении этим летом, но не до такой степени. Ведь основная легенда всей сознательной жизни мисс Грейнджер гласила «я очень хочу с кем-нибудь подружиться, но не могу». Это было очень не в ее духе – отказываться от нового знакомства, не пылать энтузиазмом и не рваться к возможной подружке немедленно. Вот говорят, на Слизерине растят ужасных скользких тварей, лжецов и двуличных гадов. А Гермиона, казалось, становилась все честнее и прозрачнее с каждым новым месяцем в Хогвартсе. Ее это даже немного пугало. Она, правда, не стала более открытой и по-прежнему большую часть своих мыслей и эмоций держала при себе (последние недели не в счет). Но она хотя бы перестала постоянно врать.

Мама посмотрела на нее с удивлением.

— Это здорово, Гермиона! Но так неожиданно… я имею в виду… ты не обижайся, но… мы с папой всегда так переживали за тебя. Тебе ведь все время не хватало общения, тебе нужны были друзья, а мы никак не могли помочь тебе найти тех, с кем ты могла бы поладить. Ты знаешь… мы чувствовали себя виноватыми по этому поводу. Ты, конечно, говорила, что в Хогвартсе у тебя появились друзья, но мы уже привыкли на каждого нового ребенка в окружении смотреть и думать, вдруг вы сможете подружиться. Не так-то просто оказалось отказаться от этой привычки!

Гермиона почувствовала себя немного виноватой. Ведь это из-за ее притворства родители столько переживали. Из-за ее необщительности. И из-за ее нежелания в этой необщительности признаваться. Но следом за чувством вины почти сразу пришла злость: она ведь вела себя так не потому что ей это нравилось. Она вела себя так, потому что чувствовала, была уверена, что родителям она такая нравится больше, чем нелюдимая, необщительная девочка, уткнувшаяся в книги не от одиночества, а потому что ей так интереснее. Она не могла сказать, что они вынудили ее притворяться, было бы нечестно так говорить, но их вина в этом тоже была.

И неужели за столько лет они так и не поняли, что она из себя представляет? Ее декан вот раскусил ее за пару дней. Ладно, допустим, декан легилимент, он не считается. Но та же Гринграсс раскусила ее за пару месяцев наблюдения, и наверняка не только она. Теперь, задним числом, Гермиона вообще порой сомневалась, что ее дилетантское притворство могло кого-то обмануть (хотя обманывало, да, это факт). Мама и папа жили рядом с ней, разговаривали с ней каждый день, следили за ее поведением, волнуясь о том, что у нее нет друзей. И так ничего и не поняли. Собственно, этого она и добивалась в ту пору. Но почему же теперь это так обидно?

Она поспешно сменила тему, напоследок пообещав маме познакомиться с неведомой девочкой Джоан – потому что соседей нужно хотя бы знать в лицо.

Дома было здорово. Дома висели гирлянды, венки из остролиста и украшения из шаров и лент, которые каждый год сооружала мама. Дома пахло имбирным печеньем и настаивающимся рождественским кексом. Гермиона вспоминала прошлогодние каникулы и удивлялась, почему тогда она почти не замечала ничего этого? В этом году она вдруг обратила внимания на эти простые, привычные вещи и поняла, что они ей нравятся. Ей нравилось сидеть на кухне и разрисовывать печенье лимонной глазурью, нравилось наблюдать за бесконечной беготней огоньков по гирлянде. О Мерлин, оказывается, ей нравилось дома! И ей нравилось Рождество!

Что ей не нравилось, так это невозможность быть честной с родителями – теперь, когда ей почти не приходилось лгать им о том, кто она такая, появилась необходимость умалчивать слишком о многом. Они спрашивали ее о школьных делах, и она рассказывала. Об уроках, об успеваемости, об одноклассниках и преподавателях, о Квиддиче и о том, как она учится Окклюменции. Правда и ничего кроме правды. Но не вся правда. Вся правда звучала бы примерно так: «А еще в этом году в школе объявился некто, считающий себя наследником Слизерина – да, это основатель моего факультета, считается, что он особенно не любил маглорожденных. И этот наследник нападает на учеников, два маглорожденных и кошка уже лежат оцепеневшие в Больничном Крыле. Их спасут, конечно, надо только подождать, пока сварится зелье, но есть подозрение, что рано или поздно дело закончится чьей-нибудь смертью. Мне ужасно страшно, вы знаете, да и не только мне, на каникулы все сбежали из Хогвартса, и даже некоторые чистокровные боятся. А я сижу на успокоительном зелье, чтобы не впадать в истерику, да, и сейчас тоже, курс прерывать нежелательно. И все равно я ужасно боюсь возвращаться туда!»

Примерно это Гермиона Грейнджер вывалила бы на родителей, если бы могла и хотела поговорить с ними совершенно искренне, без недомолвок. Но она не хотела.

Причина ее нежелания разговаривать с родителями обо всем этом кошмаре крылась в том, что в последний день перед отъездом она размечталась о том, как расскажет дома всё до мельчайших деталей – и мама с папой, конечно же, скажут то, что сказали бы любые нормальные родители в такой ситуации: «В Хогвартс ты больше не поедешь, мы переведем тебя в какую-нибудь другую школу». Она была бы рада такому раскладу. Конечно, было бы немного жаль расставаться с деканом и однокурсниками, но она не герой и не адреналиновый маньяк, она не хотела возвращаться туда, где ей грозит опасность!

Размечтавшись о том, как она переведется куда-нибудь из Хогварта (пусть даже в середине года не получится, можно отсидеться дома, сдать экзамены за конец курса и зачислиться в другую школу на следующий год), она поинтересовалась, что об этом пишет Устав Хогвартса. И вот там ее подстерегало большое разочарование.