Ничего не меняется

Распад коллектива

Их бронепоезд, увы, не идёт

В сторону От.

Никто из них ничего толком не знал об одушевленных артефактах. Только то, пожалуй, что слава у них дурная, гадость это изрядная, и чью бы душу создатель в них ни заключал – свою или чужую, – в изготовлении почти всегда фигурирует жертва, причем часто человеческая. Получалось, что если дневник – это и есть Том Реддл, то либо он оказался чьей-то жертвой, либо сам, напротив, занимался не слишком привлекательными вещами. И, хотя первый вариант никто со счетов сбрасывать не спешил, общее мнение склонялось ко второму варианту.

— Будь он заточен в этом дневнике, наверно, он хотел бы освободиться, обрести покой – или хотя бы честно рассказать, что он такое, — рассуждал Генри.

— И его бы тут же уничтожили! А он, может, жить хочет, — возразил Найджел. – Обрести покой – это хорошо, когда ты уже веками существуешь. А этому Реддлу, если он в сорок третьем учился в школе, еще и семидесяти нет.

— Кто его уничтожил бы? Грязнокровка? Да он запросто мог надавить ей на жалость, она бы сама же его потом скрывала и защищала.

— Так он ведь не сразу узнал, что она грязнокровка. Сначала наврал от страха, что она сразу его выдаст, потом оказалось, что и это не помогло, все равно ей что-то не понравилось. Вот он и…

— Не что-то, а что он к ней в мозги полез. Это он тоже от страха, что ли?

— Ладно-ладно, признаю, его поведение выглядит подозрительно. Все равно, нужно узнавать, кто такой этот Том Реддл и что ему может быть нужно в Хогвартсе. И существует ли он где-либо помимо дневника, то есть, он целиком заточен в этом предмете, или там только часть личности?

— А может быть и такое? – не сдержала изумления Гермиона. – Чтобы не полностью, а частично?..

— Дядя пишет, что может, — сверился с письмом Генри. – И что это даже проще, иногда можно и без жертвы обойтись, только тогда надо было этот дневник годами своей магией и душой кормить. А тетрадке, как мы знаем, пятьдесят лет. Время на создание одушевленного артефакта было, даже с запасом.

— А почему тогда такое отношение к таким предметам, если их и без жертвы создать можно? – не поняла Гермиона. Генри нетерпеливо закатил глаза, но все-таки объяснил:

— Потому что это может сделать только настоящий артефактор, очень увлеченный и знающий. Во-первых, остальным не хватит некоторых специфических умений, а во-вторых, от предмета, изготовленного с помощью ритуальной жертвы, можно получить всякие дополнительные выгоды – и даже не спрашивай меня, какие именно! И зачастую ради них все и затевается. Так что в подавляющем большинстве случаев такой предмет – плод Темной Магии. И чтобы не попасть под подозрения, мастера, которые могут такое сделать, к Темной Магии и убийствам не прибегая, просто помалкивают. А изготовители волшебных портретов просто никогда не называют свои работы артефактами. Тем более — одушевленными. А то выдвинут какое-нибудь малоприятное обвинение, придется частью производственных секретов откупаться. Эх, попался бы мне этот дневничок в руки… для доверительного разговора…

Генри мечтательно вздохнул. Увы, дневник в их поле зрения не попадал. Они следили, по возможности разглядывая на занятиях канцелярские принадлежности однокурсников с других факультетов. После долгих уговоров подключили и старост Рейвенкло и Хаффлпаффа. Слизерину они, разумеется, не верили, но если те сами указывают на некий «темный артефакт», то ведь не будет вреда от того, что они станут его высматривать. А увидят – сдадут деканам, пусть уж те сами разбираются, соврали слизеринцы насчет «темного» или нет. Но вся эта слежка никакого результата пока что не дала. Сделав небольшой шажок вперед, следствие временно уперлось в тупик и так в нем и топталось.

— Ну да, ну да, — насмешливо протянула Селена. – Вот так это и действует. Хочешь что-то узнать у дневника, втягиваешься в диалог, потом он сулит тебе что-то нужное, заставляет приоткрыться и подтачивает щиты. Если, конечно, они есть. А если нет, то совсем плохо.

— Ну, я-то не стал бы открываться! – возмутился Генри.

— И ведь каждый так подумает. Что уж его-то точно обмануть не смогут. И что его познаний в Окклюменции достаточно.

Окклюменция теперь была для Гермионы больной темой. Успехи, которых она достигла за эти полтора учебных года, конечно, все еще не выходили за рамки требований к «начинающему окклюменту», «продвинутым курсом» там даже не пахло. Но теперь, после встречи с дневником, каждая попытка защиты разума давалась ей с невероятным трудом, будто Том Реддл не просто пробил некий воображаемый барьер, а оставил вполне материальную пробоину во вполне материальном же щите. Устанавливая щиты, Гермиона очень хорошо ее видела, эту уязвимую и заметную дыру. Замаскировать ее еще получалось, а вот закрыть – увы, нет. А декан на отработках усердно сыпал соль ей на рану, раз за разом демонстрируя, как легко пробраться за ее дырявый щит. Просто глядя в глаза. Без «Легилименс», волшебной палочки и наводящих вопросов. И она ведь даже не могла сказать, что он не прав: сама полезла с этим дневником общаться, сама и виновата. Но смиренное признание своей вины никоим образом не избавляло ее от неприятных эмоций. После очередной неудачи в Окклюменции очень хотелось на кого-нибудь наорать, и больше всего – на декана. Зачем ему так над ней издеваться?

Оптимистичная часть ее натуры (и одновременно более логичная, хотя обычно оптимизм и логика плохо сочетаются) подозревала, что профессор Снейп таким специфическим образом помогал ей восстанавливать защиту. Но честное слово, ей гораздо больше помогло бы, если бы он хоть раз сказал ей «это пройдет» и назвал примерные сроки! А он на любые вопросы отвечал исключительно неразнообразными упреками. А вот если ей снова попадется в руки этот дневник, что она, спрашивается, будет делать, с такой уязвимой головой?