Ничего такого...

Ничего такого...

– … и этот мальчик приходит ко мне и жалуется, что Екатерина Ивановна, помните, из другого корпуса, с кафедры Седьмова, что она ему и говорит, чтобы приходил после занятий. Обсудить проблемы с долгами тет-а-тет. Высокий парень, красивый, девятнадцать лет. Понятно, зачем она приглашает. Я ему сказала не ходить. Изнасилует еще его…

Мы сидели с краю, довольно близко к сцене. Графиня Оливия с мучительной тоской в густо подрисованных глазах изнывала от томления по мальчику Цезарио. Несмотря на музыку из колонок, оглушительный шепот коллеги слышали несколько рядов вокруг. А может, мне только казалось, что слышали, потому что мне было смертельно стыдно и обидно. За то, что она выбрала меня в свои собеседники, что вываливает сейчас передо мной чье-то чужое белье и с наслаждением мажет грязью.

Я помнил эту Катю с кафедры Седьмова. Невысокая чуть полноватая женщина за тридцать, умная и деликатная, она всегда здоровалась первая, улыбаясь с совершенно достоевской кротостью, так что только больное воображение могло подсказать моей соседке дикую мысль, что эта Катя может кого-то изнасиловать. Изнасиловать девятнадцатилетнего парня под два метра ростом. В обратную ситуацию я может быть и поверил бы. Скорее всего, мальчишка, при всех своих эстетических достоинствах, увяз в долгах, а Катя по доброте душевной не хотела позорить его при группе.

– Это же непристойно и дико, с вашего позволения, – не унималась моя соседка, приняв мое молчание за интерес. – Я могу понять в какой-то мере. Соблазн есть соблазн. Мальчики, девочки, красивые, молодые, на них так легко повлиять, заманить в сети… Хотя вы, мужчины, наверное, иначе на все смотрите, да, Лондон? Извините, отчество все время забываю…

Я уже привык, что меня отчего-то все коллеги зовут просто по имени. Я сказал ей:

– Просто Лондон.

Хотелось сказать больше. Что она больная стареющая сплетница. Что неплохо бы ей, как говорили в моем детстве, «рот с мылом вымыть», и мозги заодно, и хорошенько просыпать дустом.

Я хотел, чтобы мою отповедь, как и ее громкий ядовитый шепот, услышали на всех соседних рядах. Чтобы гадкая тетка наконец замолчала…

Но я ничего не сказал. Я только виновато опустил голову и, попросив извинить меня, выбрался через ее острые колени в проход между рядами и вышел. Потому что в ее бредовых словах, в самой глубине, под слоями зависти к молодой коллеге и злости на весь мир, таилась песчинка правды. И эта песчинка словно бы попала мне в глаз, заставив мучительно тереть веки и внутренне сгорать от стыда.

Я торопливо оделся в гардеробе, слушая, как в гулкой пустоте театрального фойе переговариваются билетерши. Вышел в промозглую ночь. Закурил.

Редкие снежинки падали на мостовую и тотчас таяли, а на рукавах моего пальто жили еще секунду или две, искрились в свете фонарей. Вечно юные и хрупкие.

Права была грымза-коллега. Юность искушает, чарует, порой испытывает нас на прочность, на чистоту. Как снежинка по наивности садится прямо на руку, не думая о том, что лишь одно мое желание отделяет ее от касания моей горячей ладони.

Я остановился, затянувшись и глядя на крупную снежинку на самом краешке рукава, на ребре манжета. Казалось, все мои силы в тот моменты уходили на то, чтобы не прижать ее ладонью к запястью, превратив в крошечную сверкающую слезу, влажный след на коже.

Порыв ветра кинул горсть снежной крупы мне за воротник, смахнул с рукава легкомысленную гостью. Стало легко и грустно.

Я достал телефон, пролистал сообщения в соцсетях. Последнее от Веры пришло шесть недель назад.

Совсем скоро наступит тепло, и снег сойдет, снежинки превратятся в бабочек, таких же наивных и хрупких, но одетых ярче, с вызовом. И среди них в пестром круговороте исчезнет и она, Вера. Девушка с первой парты. Девушка с внимательными глазами цвета миндаля в меду, хрупкая как снежинка.

Я всегда стараюсь больше узнать о своих студентах. Кто они, чем живут, что им интересно. Цифры – сухая штука, чтобы ими увлечь, нужно всегда искать новый путь, для каждого нового студента – новый. Джерри Даррелл вспоминал, как его учитель, поняв, что мальчика увлекают только животные, во всех предметах делал акцент на зверях. Я стараюсь делать так же – искать для каждого самое интересное.

Они говорят, что мне «наверное, лет тридцать», и считают стариком. Но они слушают и понимают. И я слушаю. Очень важно слушать их, таких юных, потому что никто не слушает, и они привыкают к этой тотальной глухоте и сами глохнут. Я сижу с ними после пар и слушаю, как они, перебивая, выговаривают себя, строят из слов и образов собственное «я» – и это единственный способ расти и зреть. Раньше были дневники, теперь, к счастью, есть социальные сети. Там они проговаривают себя и смотрят со стороны маленькими наивными глазками лайков.

Я изредка просматриваю ленту в сетях, ведь – что скрывать – приглядываю за ними. Не за всеми, кого учил – за теми, в ком есть загадочная искра в глубине, в ком вообще есть эта глубина.

Я был онлайн. Встал к дочери в половине третьего и отчего-то больше не мог уснуть. Я просто был онлайн. Может быть, один в тот момент. А ей хотелось кому-то проговорить себя, выразить, поделиться своим снежиночьим полетом… Вот она и написала.

– Здравствуйте. Хотите немного новогоднего настроения?

Темное фото. Личико сердечком. В косу вплетена миниатюрная гирлянда.

– Йа йолко, не могу больше учить!

– Что учишь?

Наверное, виной всему мое одиночество. Бессонница. Адская жажда родной души. Слова зацеплялись за слова. У нас оказался общий любимый фильм, в котором Вере нравился персонаж, который меня невероятно раздражал. Мы в шутку поссорились, а потом помирились, касаясь буквами букв. И гирлянда в косе бросала алый отсвет на ее губы.