Николь

Николь

Глава первая: Болезнь

После болезни мы с мамой не обменялись ни словом. Конечно, она со мной говорит – говорит, постоянно. А я слушаю, и мои собственные слова так и переполняют всё у меня внутри, рвутся наружу, словно стая птиц из клетки. Но выхода не находят. Дверца заперта.

Болезнь намертво затворила эту дверцу. Ну почти.

Болезнь полностью изменила меня, хотя мне долго казалось, что я осталась совсем прежней. И я даже злилась, что другие этого не понимают. Устраивают трагедию. Плачут. Ну подумаешь. Вот же она я. Уже не прикована к кровати. Могу играть. Румянца нет, это правда. Мама всегда любила мой румянец. Но это ведь совсем не главное в маленькой девочке, верно? Сероватая маленькая девочка ничем не хуже румяной, тем более если она уже не кашляет, не покрывается потом от жара, не стонет во сне.

Я первое время даже радовалась. Ну да, теперь не получается говорить. Зато я могу столько всего, чего долго была лишена из-за болезни. Вставать, прыгать, носиться всюду, гулять! Мне казалось, обмен справедливый.

Потом, конечно, уже не казалось. Теперь всё не так.

Мама тоже изменилась за эти полгода. Осунулась, постарела. В ней осела ядовитым туманам какая-то тоскливая безнадёжность, свила себе гнездо в её сердце, обосновалась плотно и всерьёз.

Я делаю всё, что могу в моём теперешнем положении. Я чувствую себя виноватой. Это ведь из-за меня в её густых волосах пролегла седина. А у меня даже не получается сказать ей, как мне жаль. И от этого жаль ещё сильнее.

Конечно, мама меня ни в чём не винит. Она винит себя. Только себя. Постоянно.

Недоглядела. Запустила болезнь. Кто же думал, что простая простуда окажется воспалением лёгких, и что будут такие последствия? Мама в моём возрасте болела воспалением лёгких стабильно каждую осень, как другие дети болеют ангиной. И потому не считала эту болезнь опасной. Такой уж опасной. Способной на то, что она больше никогда не услышит голос собственной малышки.

Столько времени прошло, а она что ни день себя винит.

Только это у неё как-то странно трансформировалось. Теперь ей уже не так меня жалко, как себя. Вслух она этого, конечно, не признаёт. Спорит с пеной у рта с каждым, кто принимается вздыхать и её жалеть. С бабушкой, например. Но я-то чувствую: она и сама себя очень жалеет. Больше, чем меня. С каждым днём всё больше и больше.

И это, скажу я вам, весьма и весьма обидно!

Я же не могу быть всегда рассудительной и справедливой. Мне только восемь. Я – маленький ребёнок. Можно ведь и войти в моё положение?..

После болезни ни одной моей подружки не было у нас дома. Их родители, конечно, приходили – сначала часто, поддержать маму. Потом всё реже – потому что не знали, как её поддержать. Приходили без детей. Наверное, в своих уютных домах, где раньше я в гостях весело проказничала со своими сверстницами, они сажали их на колени после долгих расспросов о том, почему нельзя ко мне пойти или позвать меня на свой день рождения, и рассказывали, какая беда произошла с Николь. Или врали что-то. Кто как, наверное.

Но результат вышел стабильный – ни одной своей подружки после болезни я не видела. Оно и понятно, кому я такая нужна? Со мной уже не порезвишься, теперь я могу только огорчить любимое чадо, вызвать массу вопросов, слёзы и даже ночные кошмары. Кто же захочет подобного для своей малышки?

Приходится придумывать игры для одиночки, в которую я превратилась.

Больше всего я люблю теперь играть в саду. Особенно ночью, когда никто не знает, что я тайно выскользнула на улицу. Теперь я уже не боюсь простудиться. Даже если идёт дождь. Хуже уж точно не будет. Куда уж хуже?

Например, можно пугать кошку. Соседскую. У нас никогда кошек не было, мама считает, что они – источник инфекции. Миссис Копс так не считает, и её Ада часто разгуливает со своей инфекцией по нашему саду. Правда, она стала меня бояться.

Это потому, что я научилась очень тихо перемещаться. После болезни я почти ничего не вешу. И пользуюсь этим. Затаюсь за кустом можжевельника, будто меня и нет – и жду. Иногда довольно долго. Но в школу я теперь не хожу, подруг у меня больше нет, так что времени – хоть отбавляй. Как бы это ни было для Ады огорчительно.

Дождавшись, важно выскочить резко прямо перед ней и застыть – и тогда красота. Шерсть дыбом, глазища огромные, хвост трубой. Издаст дикий вопль и замрёт, будто парализованная. Пока снова не пошевелишься. Тогда её прямо ветром сдувает. И потом до завтра точно можно не ждать.

Раньше миссис Копс устроила бы мне за такие проказы головомойку, может и с мамой бы даже поругалась. А теперь, если она вдруг случайно увидит, как я Аду пугаю – только вздохнёт, да перекрестится. Мол, помоги, господь, несчастной семье справиться с таким горем. А то и суп вечером маме принесёт, вроде как поддерживает.

Я к миссис Копс начала совершенно иначе относиться, с тех пор как после болезни перестала быть узницей пропитанной потом кровати.

Если честно, я за ней слежу. Поймите правильно, мне скучно и одиноко.

Но, по правде сказать, следить за миссис Копс – развлечение так себе. Она, даже если и помыслить не может о том, что я у неё под окошком притаилась и наблюдаю украдкой, ведёт себя так же скучно, как и всегда.

Глава вторая: Друг мамы

Он появился совершенно внезапно. Привёз Лорну, мамочку Дороти. Он её брат. Мамочки Дороти. Зовут Джо. Лорна пила с мамой чай и клала маме руку на плечо. Спрашивала, как она держится. Рассказывала, что Дороти по мне скучает.

Могла бы и привезти её с собой, раз такая умная. Люди – ужасные эгоисты.

Джо этот – особенно. Знаете, что он заявил? Что маме нужно проветриться! Например, сходить в кино. И уверяю вас – он имел в виду, что она должна сделать это без меня! Одна. Ну или с ним. На меня этот Джо вообще внимания не обращал, всё время. Будто меня и нет. То, что со мной случилось, не значит ведь, что я больше не существую! И что можно смотреть сквозь меня и звать в кино мою маму! Почему Лорна не рассказала ему, что сочувствовать надо, положив ей на плечо руку и горестно вздыхая, а не в кино заманивать? Нахал и грубиян!