Носочки

Носочки

Тишина. Только ход часов чеканит шаг, да ручка тихо царапает тонкую бумагу. Он не поднимал взгляда, и продолжал писать что-то в документе, а она сидела напротив, на диванчике и перебирала пальцами край шерстяного платка. Следователь лишь изредка останавливался, чтобы получше продумать строгую, официальную формулировку, а затем продолжал записывать.

Старушка ничего не говорила. Она лишь смотрела, как рука следователя дрожит, когда тот водит ручкой, перескакивает на новую строчку, и снова водит.

Часы оглушительно тикали, разрывали тишину своим настойчивым тиканьем, но стрелки, казалось, вовсе не ползли. Они застыли на своих местах, а часы упорно подгоняли их своим «тик-так». За окном гулял ветер, играя с желтыми, уже темнеющими листьями, сдирал с деревьев последние лохмотья их одежд и снова закручивал их в веселом водовороте.

Тишина давила на следователя. Он сидел за некрепким деревянным столом в гостиной, которая служила еще и столовой. Мужчина изредка попивал из стоящего на столе стакана с водой, и продолжал записывать, не поднимая взгляда. Так и сидели они вдвоем, в оглушительной тишине, пока ручка скребла бумагу.

Следователь поднял голову и, наконец, севшим от долгого молчания голосом спросил:

- Вы говорите, что Ваш сын работал на том заводе?

- Да, все так, - закивала старушка и снова принялась теребить платок.

- Как давно он там работал?

- Ох, - она вздохнула и отвела взгляд, вспоминая, - так уж двадцать лет было бы как работал. Да вот Бог не дал…

Следователь поджал губы и что-то отметил на другом листке.

- Скажите… А Ваш сын вообще как относился к детям?

- Так ведь хорошо относился. Любил он детей. И дети его любили. Вон там, - она нешироко махнула рукой, указывая за окно, - на площадке всегда играл с ними. Все развлекал. И с мальчишками в футбол, и девочкам чем поможет. Кому куколку починить, кому чего…

Понятно, отмечал про себя следователь и снова записывал. Он что-то перечеркнул ручкой, и написал что-то строчкой выше. Потом подумал, и снова поднял взгляд на старушку. Она сидела, не меняя позы: все такая же сгорбленная спина, сложенные на коленях руки, в которых она сминала край платка. Ее сморщенное старческое лицо не выражало ничего, кроме отрешенности, а вот глаза, поблекшие, с возрастом потерявшие былой блеск, выжидающе и как-то испуганно следили за следователем. Он видел в ней сосредоточение волнения. Она не осуждала его, не проявляла никакого пренебрежения, а наоборот, в ее глазах он читал уважение и немую просьбу. Просьбу помочь ей. Ее сыну.

Он на несколько секунд замер, встретившись с ней взглядом, и тогда старушка чуть подалась вперед.

- Вы не подумайте, - сказала она тихо, - он не виноват. Он бы никогда эту девочку не тронул…

- Я верю, - сказал следователь неожиданно для себя самого. Его голос прозвучал приглушенно и так тихо, что старушка едва ли могла его расслышать. Но она, видимо, прочитала по губам. Она снова смяла платок.

Мужчина снова начал что-то писать – лишь бы не видеть ее чистых просящих помощи глаз. Она верила в своего сына, в его невиновность, так же как верил и он.

Труп девочки нашли в нескольких километрах от города, когда случайные жители прогуливались по лесополосе, называемой парком. Парком, конечно, она не была. Никакого освещения или благоустройства. Это был лес, но никак не парк. А жителям провинциального городка нужно было где-то гулять, поэтому они выбирали именно эту лесополосу – тихо и красиво, поют птички и скачут белки. И под деревом лежит труп ребенка. Совсем голенькая, с неестественно повернутой головой, но аккуратно собранными в два хвостика светлыми волосами, эта навсегда девятилетняя девочка лежала в тени крон, будто бы буднично прячась от еще теплого осеннего солнышка. Ее нашли совершенно случайно, когда зашли чуть дальше вправо от протоптанной тропинки. Сразу же вызвали милицию. А милиция сразу же вызвала криминалистов. Убийство – сразу сказали те. Но это было и так понятно. Изнасилование – добавили они. И город содрогнулся.

Криминалисты и милиция исследовали место происшествия вдоль и поперек несколько раз. Девочку похоронили, а преступника искали совсем недолго. Милиция вышла на Сергея Александровича Курпатова, и сразу же поняла: это он. Против него не было никаких улик, но он, ранее отбывавший наказание за кражу, подозреваемый соседями в склонности к детям, не имевший на момент убийства алиби, стал идеальной мишенью для адской машины правосудия. Ее жернова перемололи Сергея так быстро и безжалостно, что все, что он успел сказать перед своей смертью следователю было: «Вы сами прекрасно знаете правду. Придет время, и вы поймете, как сильно ошибались. Я не совершал того, в чем меня обвиняют». А его обвинили. Осудили. Приговорили. Его ходатайство о помиловании было отклонено, и Курпатов был расстрелян, став жертвой погони за статистикой.

Следователь помнил их последнюю встречу. Помнил, как Курпатов в полном отрешении, говорил ему те слова, и сам верил в то, что говорит. Тогда поверил и следователь. Он сказал тогда следующее: «Я тебе верю. Но только я – и никто больше».

Его расстреляли 5 сентября 1985 года. В тот день следователь снова начал курить.

Следователь снова поднял взгляд на старушку. Она все также неотрывно смотрела на него и ждала следующего вопроса. Тогда мужчина спросил:

- Что он делал в ту ночь, когда все случилось?

- Я не знаю… - тихо сказала старушка. – Его не было дома. Я не знаю, где он был.

- У него нет алиби, - скорее констатировал, чем спросил следователь.

Старушка ничего не ответила, лишь слегка подернула плечами и наконец отвела взгляд. Теперь уже следователь смотрел на нее неотрывно, задумавшись и снова прокручивая те события в голове.

- Он ведь не виноват, - снова пролепетала она. Мужчина увидел ее глаза. Они слезились, и она снова пролепетала что-то, что следователь не услышал, но прочел по губам: «Он не виноват».