Ноунейм

#2 Лина, мандарины, беломорканал

Я устало вздохнул, вылез из автобуса и направился в сторону собственного дома. Он был

мне не рад. Даже фонарь в подъезде не работал. Ну и черт с ним.

Пиджак окончательно промок, туфли хлюпали. С редкой, потрепанной временем

растительности на голове стекала вода. За шиворот. Словно горный ручей. Я усмехнулся.

Нашел сравнение, старый идиот! А вроде бы и не старый, сорок два еще не приговор. То

же самое я говорил себе и в тридцать, и даже в двадцать пять. Да проблема одна —

ничего с тех пор не изменилось. Ну, разве что морщины у уголков глаз стали чуть

заметней, глаза — чуть грустней. Волосы, некогда бывшие курчавыми и

привлекательными (на взгляд слабой половины человечества) стали больше похожи на

редкие кусты на пустыре. Брови становились все грустней и более хмурыми, взгляд —

ожесточенней.

Дом был мне не рад, и это было взаимно. Старые облупленные стены, когда-то бывшие

зелеными, теперь походили на порванную кожу, из которой вылезали бетонные кости.

Взбежав вверх по потёртой от времени лестнице, я впопыхах искал ключи в как назло

порванном кармане куртки. Их там не оказалось. Нажал на кнопку звонка, раздался

противный писк. В щелку двери, окрашенной противной масляной краской, вылезла она.

Тяжело вздохнула, осмотрела глазами-щупальцами с ног до головы и, еще раз вздохнув,

открепила цепочку. Лина, моя соседка по квартире.

В том месте, которое мы с ней называли «домом», пахло цикорием, беломорканалом и

мандаринами. Запах последних двух вещей не выветривался никогда.

Почему «соседка» — спросит ненавязчивый читатель. Да я и сам, по правде сказать, не

знаю. Мы с Линой были слишком похожи, чтоб быть кем-то большими друг другу. Два

сапога пара, как говорится.

Я, не торопясь, переодевался в прихожей. Одинокая лампочка казалась чем-то похожим

на Луну. Я же был Землёй для нее. По стенам нашей «коммуналки на двоих» были

развешены мои старые эскизы, рисунки, Линины фотографии с премьер её же

собственных постановок. Дом был мне не рад, а я же втайне ненавидел его. Чертов дом,

рушащий жизни, раздрабливающий мечты в порошок. После переезда в Петербург

началась череда неудач. Когда-то востребованный художник, я стал никому не нужен.

Вывеска большого города приманила меня, словно мотылька, и больно обожгла.

Постепенно юношеский пыл начал затихать, а душа приноравливаться к жестокой

действительности.

Лину я встретил годом позже — маленькую, растрепанную и испуганную, словно воробей.

Тем осенним вечером ее окончательно выгнали из театра, в котором она работала за

копейки. В руках — коробки с дорогими бутафорскими шляпками, пакеты с одеждой,

фотографии с экспозиции. В больших зеленовато-лазоревых глазах — непомерная,

всепоглощающая грусть.

Худая, тогда мне показалось, что ее можно спрятать в кармане пиджака вместе со всеми

пожитками. Она с тех пор почти не изменилась. Короткое, кристально-белое каре из

нещадно выжженных осветлителем волос, тонкие, гранатовые губы. Маленькая родинка у

рта. Вечные платья с цветочным принтом, купленные на Уделке.

И вот, который год живем здесь, деля квартплату, пачки сигарет и прочие удобства.

Воспоминания против воли отвлекали от реальной жизни, комом наваливаясь изнутри.

Она сидела на кухне, смотря в открытое окошко и куря. Дым походил на облака, словно в

квартире была своя биосфера. Не удивлюсь, если так и было. Все жилище еще прошлым

летом мы покрасили белой матовой краской, которая потекла к чертям от влаги. Поэтому

на следующую весну все стены были в разводах. Но на взгляд «деятелей искусства» все

стало только красивей. Свет горел только в прихожей, и кухня была в полутьме, лишь

иногда отблеск машинных фар освещал подоконник да Линино лицо. Бретелька платья

свалилась с её плеча, оголяя выпирающую кость. Это был дом отчужденных. Это был

дом, в котором жили пустые человеческие оболочки.

Старый холодильник времен Союза заскрипел. Взгляд опустился в его нутро. Есть

расхотелось. Я просто сел рядом с женщиной, вытащил из потрепанной пачки сигарету и

тоже закурил. Это было привычное времяпрепровождение. Песнь дождя расслабляла.

Вновь капли просачивались сквозь потолок и капали в вазу, явно недовольную таким

бесцеремонным обращением. Соседка посмотрела на меня понимающим взглядом, чуть

кивнула головой. Нужно было пойти на чердак и поставить таз там, чтобы потолок не

тяжелел, разбухая. Лина боялась туда ходить, считая, что на чердаке живут маньяки. Это

была маленькая слабость, которую я ей позволял. Я тенью вышел в коридор, подобрал

тазик, стоящий рядом, и прямо в тапках выскользнул из квартиры.

Где-то на лестничной клетке завывала странная мелодия. Скулила, трепетала,

обрывалась. Ветер подхватывал ее неравномерно, выдирая пласты смысла, слова,

предложения. Словно тот, кто ее пел — гавкал. По стенам стекали новые обрывки фраз;

становилось жутко. Никто, кроме меня, не слышал эту какофонию. Она смешивалась с

шумом дождя, с громом снаружи. Кажется, лестница Бога в небо шаталась, и грохот этот

разносился по всему миру.

Мелодия вела на чердак, это было очевидно.

Вверх по стертым ступенькам, один пролет, и вот я стою перед деревянной дверью.

— Мне никогда не быть с тобо-о-ой, — кто-то протяжно завывал, и голос этот пробирал до

дрожи. [1]

Я неуверенно толкнул дверь и сначала ничего не заметил. Но на мгновение сверкнула