Новички всегда возвращаются

Новички всегда возвращаются

Гусаченко Валентин Васильевич

Новички всегда возвращаются

Каждый день я просыпаюсь в этой норе и вижу перед собой лишь бетонные плиты, покрытые заскорузлым слоем плесени и налета. С каждым новым наростом, с каждым новым клочком мутировавшего мха, прущим из щелей, словно тесто из кадушки, в моей душе расползается мгла. Кажется, что еще немного, еще пару лет, и мох полезет изнутри меня, укроет мягким покрывалом, заткнет  рот, глаза и уши, увлекая в беззаботный, вечный сон.

И я кричу, просыпаясь посреди своей тесной каморки. Я рву простыни на лоскуты, стараясь разогнать тьму и дать бой этой молчаливой прелой старухе. Но она все сильней и настырней, ее мотивы мне непонятны, и сил сопротивляться во мне остается все меньше и меньше.

Пора уже разобраться с сомнениями и прекратить пускать старуху в свою голову. Я вырву с корнем и сожгу эти страхи,  развею их по ветру, чего бы мне это не стоило.

 Вот только сперва нужно выбраться на поверхность.

Я никогда прежде там не был.

 Пятнадцать лет я гнил в этих сырых тоннелях, зовущимися станциями метрополитена города-героя Ростова-на-Дону, пока мой час не настал. Сегодня утром мы выйдем на поверхность. Какова наша цель? Старый сталкер молчит. И мне нет дела, чтобы приставать к нему. Не хватало еще попасть под горячую руку, разбудив с вопросами. Кандидатов в группу всегда много. Не я, так кто-то другой.

Я не могу все испортить. Сам же себе потом не прощу.

 Мы – ростовчане, и мы не привыкли пасовать перед монстрами, глотающими нас на завтрак, обед и ужин. Мы пока еще способны смело плюнуть в лицо трудностям. Мы до сих пор локтями упираемся в стены, прессующие нас, словно рабов на пиратских кораблях. Но свободы и пространства становится меньше день ото дня, сил бороться в наших сердцах почти не осталось, а крестов на кладбище с каждым днем все больше и больше. Люди умирают, люди сходят с ума и режут вены. Большая часть здесь никогда не видела солнца. И самое ужасное, что многие из них его так и не увидят.

А еще люди болеют.

Я помню, как болезнь пришла на «Вокзал» – соседнюю с нами станцию, помню, как больных выгоняли в туннели, помню надсадные крики и проклятия, что лились из уст обезумевших. Больные покрывались наростами и коркой, мозги их закипали и пухли, превращая бедняг в бездушных злых тварей. Агония длилась несколько дней, после чего больной умирал. Прежде, чем мы смогли разобраться, от нас отгородились  все: «Пушкинская» и ЦГБ закрылись глухими стальными стенами. Немного раньше мы и сами обрубили всякое сообщение с «Вокзалом». Но болезнь  утекла, отметившись и на нашей станции десятком своих адептов.

– Чудовище! Пшёл отсюда, Буденовец! – вопила пушкинская баба, заприметившая тогда больного на рынке.

– Это всё из-за них! – орали за спиной у начальника станции ЦГБ, перед тем, как он дернул рычаг ворот.

От «Вокзала» уже как полгода мы не получали и весточки, остальная же часть Метро делает вид, что нас не существует. Мы оказались в отчуждении, запертые между молотом и наковальней. С одной стороны – агрессивная толпа, живущая в страхе, с другой – смертельная зараза, которую мы каким-то чудом смогли запереть на замок.

Недавно болезнь вернулась бумерангом – двинулся умом проходчик и загрыз одну из рабочих баб.

Прошло три месяца, а второго заболевшего пока нет.

Мы ждем.

Мы живем на пороховой бочке, мы живем в страхе и ужасе, мы засыпаем с надеждой проснуться поутру. И просыпаемся с надеждой заснуть в своей постели, а не в наспех вырытой могильной яме.

Я смотрел на гермоворота, что вели на поверхность, и пытался представить, что происходит по ту сторону. Какая тварь замерла в ожидании, когда кто-то высунет нос? А быть может, в засаде сейчас человек, что только и ждет момента, как бы заполучить автомат или же защитный костюм, сняв их с остывших тел?

Чересчур много у меня вопросов скопилось. Ответы, надеюсь, я получу совсем скоро.

- Просыпайся, Рурка, просыпайся скорей, - прошептал я в темноту.

Что бы ни ждало меня вне этой консервной банки, я встречу опасность стойко, бок о бок с товарищами, как настоящий мужчина. Ванька Череда – старый друг семьи, некогда напарник бати, пропавшего несколько сезонов назад, дядя Андрей, я и лысый сталкер по кличке Рурка - вот и вся группа. Я знаю их давно, я вырос с ними, я равнялся на них, старался им подражать, слушать, впитывать, наматывать на ус. Хочется верить, что и они мне доверяют. Разве что старый сталкер – опытный проводник на ту сторону – знать не знает моего имени. Для него я всегда был шпаной, спиногрызом, дохляком и серой тлей, сосущей ресурсы за просто так. Сегодня я докажу, что не бесполезная букашка.

Наш дом – станция «Буденновская» - аккурат между улицами Большая Садовая и Пушкинская, в паре километров от реки Дон. Станция тут неглубокая, крохотная и чрезвычайно опасная. Подземные токсичные воды то и дело стараются растворить нас, будто бумажку в стакане, а тварям, лезущим из глубин законсервированных шахт-аппендиксов нет счета. Нас выживают, нас жрут, нас выгоняют. Природа понемногу берет свое. Она не спешит, не форсирует события, она просто медленно и планомерно душит все человеческое, все светлое, что осталось от поколений, заставших голубое небо и чистые реки. Совсем скоро настанет миг, когда среди забитых, чумазых жителей станции останутся лишь местные - рожденные тут, под землей. Вот тогда и станет вопрос ребром: идти наверх, чтобы сцепиться с зубастым миром, или же осесть раз и навсегда в ямах и клоаках, забаррикадироваться и запечататься сургучом и сталью, цепляясь за призрачный шанс прожить свой век в тишине - без тварей и вылазок наружу. Зуб даю, что второй вариант однажды победит, и то, что заведется под землей, уже нельзя будет назвать человеком.