Об одной темноте

Об одной темноте

Anna Raven (Богодухова Анна)

Об одной темноте

Танцевать больно, но если схитрить и извернуться, если не выйти на танец и не позволить боли себя коснуться, то я останусь один на один со всей тьмой, что таится за моей спиной. Она всегда там. Она всегда неподвижна, когда я танцую, но стоит мне перестать, стоит уйти назад, и она набрасывается на меня, выпивает все светлые надежды – все жалкие крохи их вытягивает, шумно дышит, перемалывает до поганого Ничто и отползает, довольная…

Поэтому лучше боль. Лучше немного потерпеть, лучше использовать танец как краткие мгновения счастья, которых меня всё равно лишит темнота, чем сдаться и позволить темноте сомкнуться надо мной навсегда.

Я могу схитрить, но не буду. Лучше боль, но свобода, лучше пусть режет по глазам от непривычного освещения, но хоть какое-то подобие дыхание, хоть какая-то пародия жизни будет при мне!

Темнота дышит рядом со мной. она повсюду. Она липкая и очень тесная. В ней душно. Моя память – проклятая, никак не желающая отцвести память, подсказывает, что это похоже на одеяло – очень жаркое и очень тёплое. Я не знаю. Я вообще ничего не знаю о своём прошлом, только знаю, что раньше жизнь была другой, а потом…

Потом?

Темнота, духота и редкие танцы через боль, и снова темнота – припадающая к моему жалкому телу, испивающая из меня все надежды, и снова промедление.

Спросить не у кого. Не у темноты же! она не имеет лица и это даёт ей силу. Тот, кто не видит, не может сочувствовать. Тот, кто не слышит – тот не разжалобится.

Спросить не у кого, но мне на ум приходят иногда смутные мысли о том, что это кара. Но разум – вернее, остатки его, много ли можно в меня поместить? – подсказывают, что смысла в такой каре немного. В конце концов, если это и есть кара, наказание, то это бессмыслица – я ведь не помню своего проступка! Вот когда ты помнишь и каждый день разлагаешься наживо в темноте останками памяти, тогда смысл есть, а когда ты просто испытываешь бесконечную безысходность, разрываешься тоской и боль воспринимаешь как краткий миг освобождения, пусть и совершенно иссыхающий в самом ближайшем будущем – это уже не кара.

Это издевательство.

Нельзя наказывать, бесконечно долго наказывать и при этом не объяснять даже за что дано наказание.

Но мне некому жаловаться. Мой рот заклеен немотой – вечной немотой. Внутри себя я могу орать, бесноваться и думать обрывками, вспоминать ошмётки того, что прежде было моей памятью, но за этим всё. Я не могу кричать, я не могу дышать. Я не могу плакать.

Я могу танцевать через боль, могу подниматься, и могу снова уходить в темноту, зная, что та мгновенно на меня нападёт, так как давно уже ждёт моего возвращения, чтобы поесть.

Меня поесть. Всего, что мне дано было увидеть и почувствовать остатками себя. Всего, что мне удалось пробудить в себе, и, может быть, что-то вспомнить?

А хуже того – понадеяться.

Надежда была в самом начале. Крепкая надежда. Мне казалось, чем больше аплодисментов я сорву, чем больше пируэтов сделаю, чем изящнее поклонюсь, тем лучше будет для меня и как-то приблизится свобода. Причём предвидеть как именно это произойдёт мне было не дано. В осколках моего воображения она появлялась сама собой и поганая душная и липкая темнота навсегда отодвигалась от меня, и сжигалась какой-то бесконечно светлой силой, а на моём лице расцветала улыбка злорадства и насмешки: так-то, знай наших!

Впрочем, наших – это кого?

Людей? Каких? Да и человек ли я? что я?

Надежды истаяли, стали жалкими крохами, которые жестоко было подавать нищему чувством и памятью, но ещё жесточе было отнятие этих крох.

Всё равно что по пустыне разлить воду, и тут же, пока не успела она пройти в песок и иссохнуть, собрать её.

Темнота закачалась и я с нею. Мы связаны. У нас один дом, один бесприют. Впрочем, я знаю что это значит и то, что когда-то было радостью уже стрекочет во мне, рвётся – танцевать, танцевать! Сейчас глазам станет больно от непривычного света, сейчас я увижу людей, сейчас я испытаю боль, но вместе с нею и свободу.

–Осторожнее, Эби! – женский голос тепло смеётся где-то за крышкой моей бесконечной тюрьмы, темнота отодвигается в дальний угол – я чувствую – она не любит людей.

Когда-то люди пытались изгнать темноту…это знание осколочно висит в моей памяти. В ошмётках её ничтожности.

Я знаю этот голос. Я знаю этот тёплый смех и если есть за что благодарить кого-то, то за это. Этот голос для меня роднее всего.

–Можно я, мама? – темнота перестаёт качаться и я тоже замираю. Сейчас, сейчас, ещё немного и будет проблеск. Да, потом будет удушливая и липкая темнота, одеялом накрывающая всё моё существо, но сейчас-то её не будет вовсе!

Будет только боль – радость жизни.

Будет только боль – немота надежд.

Второй голос мне незнаком. Но да и ладно – голосов на моей памяти сменилось уже много, не меняюсь лишь я. Ну хорошо – тюрьма, темнота и я – мы не меняемся. Всё-таки мы держимся вместе. Связанные кем-то жестоким за…

Хорошо, если за что-то. А если впустую? В моих мыслях иногда проскальзывает сочетание «божий замысел», но я не знаю ничего о нём и не помню каким был бог и представал ли он передо мной. И про замыслы я тоже не ведаю.