Обет

Обет

Дорогая Селина!

Сегодня снова пришел этот добрый доктор, который наблюдает течение моей болезни. Мы вместе с ним обсудили все то, о чем я тебе писала в своем прошлом письме, и пришли к выводу, что лечиться мне более не нужно.

Это тот случай, когда лечение только ускорит неизбежный исход и сделает мои последние недели и дни на этой грешной земле полными ненужных страданий. Я хочу уйти спокойно.

Это будет мое последнее письмо тебе, мой милый и единственный друг. Это будет особенное письмо. Прости меня за то, что делаю я тебя невольной своей наперсницей и доверяю тебе тяжелое признание, которое, возможно, положит конец нашей дружбе, но я хочу, чтобы ты наконец узнала правду.

Ты много раз спрашивала, почему я дала этот обет молчания, который держу уже почти шесть десятков лет, и я никогда не давала тебе ответа. Но было бы несправедливо не рассказать тебе правду теперь. После моей смерти не останется никого, кто мог бы тебе ее рассказать.

Я облеку свое признание и мой ответ тебе, дорогая Селина, в форму воспоминания. Мой обет молчания — мое наказание за грех, который я совершила.

Итак, я расскажу тебе.

Как ты знаешь, моя дорогая Селина, я росла сиротой. Моя матушка, троюродная сестра Елизаветы Ивановны фон Липгарт, позже жены графа Соколова, умерла спустя год после моего рождения от тифа. Батюшка, к тому времени уже совсем разорившийся и едва сводивший концы с концами, не выдержал этого горя и отправился вслед за ней, пустив себе пулю в лоб.

Я давно простила и не виню его, но тогда, целыми днями сидя в самом темном углу тетушкиного дома — чтобы лишний раз не попадаться ей на глаза, — я чувствовала себя брошенной, всеми покинутой и везде чужой.

Графиня Елизавета Ивановна не была близка ни с мамой, ни с отцом, но по иронии судьбы оказалась моей крестной — и кому же как не ей надлежало взять на себя тяжкое бремя заботы о ребенке, чья мать опозорила себя неудачным браком с игроком, а отец оказался бесхребетным слабаком и промотал и свое состояние, и состояние своей жены меньше чем за два года после свадьбы. Я слышала это постоянно.

Тетушка вообще была женщиной своеобразного склада ума и характера. Мягкая с прислугой, будь то конюший Ванька или прачка Акулина, она железной рукой правила своими чадами и домочадцами. Она быстро смекнула, что сможет избавиться от меня, только если даст мне образование, и уже скоро взялась на дело, засучив рукава. Меня стали учить истории, языкам, игре на фортепиано, вышиванию и шитью. Обучала меня и хозяйскую дочь Катеньку, которая была старше меня на два года, старая француженка, мадам Жибер, которую за глаза мы дразнили мадам Жаба. Она и правда была похожа на жабу — морщинистая, некрасивая, с голосом, напоминающим кваканье лягушек у ночного пруда.

До сих пор помню ее уроки. Затянутая в корсет так, что лицо от удушья синело, мадам Жибер мелкими шажками двигалась по классной комнате. Речь ее была размеренной и неторопливой, с чистым и правильным русским выговором.

— Галлия была захвачена Римской империей в триста двадцать втором году до нашей эры. Центром новой, латинской Галлии стал будущий французский город Мец. Здесь, после кровопролитных боев, были восстановлены торговые пути и построен гарнизон, могущий поддерживать власть и силу империи Цезаря. Мадемуазель Мари, настоятельно прошу вас не отвлекаться. История — важнейшая из современных наук. Не зная прошлого, вы не поймете настоящее.

Со мной мадам Жибер была еще более строга, нежели с дочерью графа Соколова. Компаньонка барышни должна быть едва ли не более образованной, нежели сама барышня. Знания компаньонки — ее хлеб. Катенька ложилась спать, а я и мадам Жибер, взяв из кладовой comtesse Елизаветы Ивановны свечи, шли в крохотную комнатку под лестницей, где ютилась наша учительница. Открыв книгу на латинском языке, мадам Жибер отчеркивала карандашом начало и конец урока. Подшивая платье барышни, я учила длинные тексты Горация и Вергилия, читала изречения Цезаря и Нерона. Засыпали под утро, а, едва заря заглядывала в окна, нас приходила будить графиня.

— Ленивая девчонка, — говорила она мне, откидывая одеяло. — Катенька уже давно встала, а эта все бока отлеживает. Просыпайся немедленно!

Это теперь, ложась в постель, я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз. Тогда я научилась засыпать в любое время и в любом положении, тихо ненавидя мадам Жабу и завидуя ей — на морщинистом лице не было видно и следа бессонной ночи.

Я избавилась от уроков, когда Катенька вышла замуж, и, став женой бригадира Анатолия Старосельцева, забрала меня с собой в мужнино поместье. С этого момента закончились все наставления и советы. Отныне и навсегда моя роль была определена, и высший свет навеки затворил двери перед дочерью Петра Николаевича Перовского.

Я не была расстроена, Селина, отнюдь. За мной не было никакого приданого, да и история смерти отца моего пятном легла на мою судьбу. Отказавшись от девичества в пользу своего друга Катеньки, я даже кое-что выиграла. Когда у нее родился сын — наследник богатства Соколовых, названный в честь деда Владимиром, я была рядом. И я навсегда осталась рядом с ним — сначала с младенцем, беспокойным, крикливым, своенравным, как мать и бабушка, потом с мальчиком — вихрастым задирой, дергавшим домашних девок на волосы.

Катенька правила домом так же, как мать — сурово, строго, никому не давая спуску. Ее муж, Анатолий Александрович, добрейшей души человек, с удовольствием оставался в тени своей красавицы-жены, правда, за ее спиной заговорщически и очень по-доброму улыбаясь — ему нравилось, что возлюбленная его Катрин — такая командирша. Он погиб под Бородино, когда Володе было всего четыре года.