Обожженная душа

Главы 4-6

ГЛАВА 4

С тех пор наши отношения с Мишелем лишь ухудшились. Хотя, куда уж хуже? Я изо всех сил пыталась сохранять спокойствие, но было трудно. Моему уединению пришел конец. Где бы я ни оказалась, куда бы ни направилась: к ллойвам, в сад или к пруду, ощущение чужого присутствия, а, конкретно, присутствия младшего из братьев, меня не покидало. Все валилось из рук, я не могла сосредоточиться. Когда поймала себя на том, что у меня подрагивают кончики пальцев, плюнула на все и начала злиться. Это неожиданно помогло. Злость хорошо прочищала мозги, удерживая от необдуманных поступков. Так что мысль о том, чтобы уехать из замка, пока в нем гостят мои братья, покинула меня. Здесь я дома, а вот за воротами превращусь в чью-то добычу, и это наглядно продемонстрировали мне недавние события.

И все же я старалась не забрасывать рисование. Только излив на бумагу часть своих не самых достойных эмоция, я могла пережить три совместных приема пищи в день и тихие, наполненные мрачными предчувствиями семейные вечера, ставшие обязательными после возвращения братьев.

Однажды, усевшись в удобное кресло, рядом с камином, не прислушиваясь к тихому разговору отца с Алессандро и отрешившись от всего, я медленно водила грифелем по бумаге, старательно изображая собственный портрет. Еще в детстве у меня была игра – когда я злилась, обижалась на кого-то или чего-то боялась, нарисовав себя и вложив в рисунок все чувства, которые я в тот момент испытывала, я его уничтожала, и в ту же минуту словно преображалась, глядя на мир уже совершенно другими глазами.

На бумаге медленно проступали черты лица, которые я не собиралась приукрашивать – худощавое лицо с выступающими скулами, чуть полноватая нижняя губа, нос, совсем неидеальной формы, глаза… они были как у мамы, и это единственная часть лица, которая нравилась мне самой. Смяв, бросила бумагу в камин, закинув за решетку. Несколько секунд понаблюдала, как огонь медленно подбирается к ней. Было достаточно поздно, и задерживаться дольше не имело смысла. Я встала, пожелала всем спокойной ночи и удалилась. Краем глаза заметила, как Мишель приблизился к камину, склоняясь над ним. Замерз?

Целыми днями братья занимались укреплением замка и занятием с парнями из охраны, которых преимущественно набирали на службу из соседних деревень. Жесткая муштра и обучение приемов ведения ближнего боя продолжались с раннего утра до обеда, и этим занимался исключительно Мишель, еще раз позволив мне убедиться, что этому человеку нравится унижать других. После короткого перерыва приходил черед занятию по стрельбе. Братья привезли с собой несколько грубо сделанных пистолетов имевших, однако, приличную дальность выстрела, и раздали их тем, у кого был лучший результат. Один из пистолетов, явно дорогой они подарили папе.

В последние дни перед отъездом, когда мы встречались на семейных обедах, сводный брат не утруждал себя даже соблюдением какого-то приличия. Он был хмур, говорил мало и лишь с отцом, кидая на меня неприязненные взгляды, словно я первопричина его неприятностей. Видела, как поведение Мишела больно ранит маму и заставляет мрачнеть отца. Однажды, когда я, не сдержавшись, бросила в сторону своего сводного брата резкое замечание, мама пришла ко мне вечером в спальню и с присущей ей мягкостью постаралась меня уговорить быть терпимее к нему. Я не понимала – почему? Почему она позволяет ему так с собой обращаться? Какое он имеет право нас унижать? Я злилась на маму, за излишнюю доброту, к тому, кто не был ее достоин, тактичность и беззащитность. Наверное, мои слова звучали зло и обидно, я это понимала, где-то там, глубоко внутри. Но не могла себя остановить. Ярость на брата, на саму себя и собственные страхи, давно сдерживаемая нашла выход. Мама встала и, не говоря не слово, лишь печально мне улыбнулась, опустила голову и ушла, тихо притворив за собой дверь.

Я дулась, злилась, в первую очередь, на себя саму и на всех, кто меня окружает. Во мне росло какое-то безотчетное раздражение на все, что когда-либо было дорого и привычно. Стены замка давили, солнце больно слепило глаза, а когда приходила Никта[1], мне казалось, я чувствую на своей коже прикосновение ночи, осторожное и нежное как шелк. Сон не приносил отдыха, а еда не придавала сил. В конце концов, я решила, что единственный способ прийти в себя – дождаться, когда исчезнет источник раздражения, коим я справедливо считала своего брата. И вот тогда, я смогу прийти в себя, успокоиться, а, главное, помириться с мамой. Разумеется, я попросила у нее прощения за свою несдержанность уже на следующее утро после нашего разговора, но все же хотелось вернуть ту близость и теплоту, что существовала всегда между нами.

Наконец, этот день настал, и мои братья возвращались на границу. Мне было жаль расставаться с Алессандро, поэтому я крепко его обняв и поцеловав в небритую щеку, прошептала:

– Вернись поскорее.

И добавила:

– Живым.

– Обещаю, - кивнул с улыбкой мой старший брат, вскочил на ллойва и застыл в ожидании. Мишель, успев попрощаться с отцом, холодно кивнул маме, и обратил свое внимание на меня. Мне не хотелось обижать родителей, поэтому, скрепя сердце первая подошла к брату и учтиво произнесла:

– До встречи.

Отступила, в полной уверенности, что все приличия соблюдены и теперь у мамы с папой не будет повода расстроиться. В тот же миг, Мишель, неожиданно схватил меня за руки и притянул к себе. Я почувствовала в уголке своего рта его твердые горячие губы.