Обречённые

Обречённые

Девица скулила и плакала. Забившись в угол на грязном каменном полу, она размазывала слёзы по лицу перепачканными руками.
Сбившиеся на бок волосы, висящее лоскутами платье, местами обнажающее нижнюю сорочку, кровоподтёки... Солдаты явно не церемонились. Чисин отвёл взгляд. Не стоит ещё сильней клеймить позором девушку, разглядывая её в столь неприглядном виде.
Он присел на узкую лежанку, выдолбленную прямо в каменной стене. Девчонка продолжала скулить.
– Дура ты, — сказал вдруг он.
От резких слов бедная девушка подавилась своими рыданиями и закашлялась. Хотя Чисин мог поклясться, что голос его звучал больше устало, нежели угрожающе.
— Что толку выть. Плакать надо, когда есть надежда.
Взгляд устремился в угол камеры, из которого явственно веяло могильным холодом – тот самый угол, на стене которого висели кандалы. Наступит утро, придут палачи и сомкнут тяжёлые оковы на их шеях и ногах, оставив умирать в одиночестве от голода и жажды.
Но впереди ещё целая ночь. Последняя ночь в жизни Чисина. Последняя ночь в жизни девчонки.
Смертникам великодушно предоставили время отмолить свои грехи.
— Во мне нет надежды, — сказала девушка.
Голос её звучал приглушённо и гнусаво из-за распухшего носа. Притянув поближе колени, она обняла их. Согреться ли хотела, или прикрыться – кто знает.
— Я плачу не из-за этого.
Она смотрела на Чисина исподлобья, с немалой долей напряжения в позе. Он же продолжал старательно игнорировать её взглядом, в деталях рассматривая кандалы, словно бы уже примеряя их на себя.
— Из-за чего же? От страха?
— Нет. Скорблю по своей жизни. Кроме меня этого некому сделать.
«Интересный ответ», — подумал Чисин и поморщился – в душе от её слов неприятно царапнуло.
— Что же, совсем некому тебя оплакать? — спросил он и посмотрел на свои руки.
— Некому, — сказала девушка без особой грусти. Фраза прозвучала скорее обыденно, нежели печально.
Шмыгнув носом, она громко высморкалась в оторванный от подола клочок ткани.
— В самом же деле... Я ни дня в этой жизни не была счастлива.
Скомкав ткань, она швырнула её в сторону, будто разозлившись на эту самую жизнь, что так и не послала ей радости.
Чисин сомкнул ладони в замок. По лицу его пробежала сумрачная волна тщательно скрываемых эмоций.
— Что ж... В этом мы с тобой похожи.
И если в девушке ещё пылали костры ярких чувств, его собственный огонь давно потух. Всё, что осталось – безграничная усталость и бесконечная череда сожалений.
— Почему вы на меня не смотрите?
Вопрос оказался столь неожиданным, что вырвал мужчину из глубоких безрадостных раздумий.
— Разве это не очевидно?
— Нет. Очевиднее было бы другое поведение.
— Да? — Чисин изумился ещё сильнее. — И какое же?
— Пф-ф-ф, — фыркнула девушка, махнув рукой. — Стражи не просто так кинули нас в одну камеру, они-то как раз понимали. Эти ярые служители в самом же деле ненавидят женщин, — пробурчала она последнюю фразу – больше недовольно, нежели зло. — Мне просто повезло, что попались вы.
Когда до Чисина наконец дошёл смысл её слов, брови его взметнулись вверх. Действительно, очевидно. Но только полный болван может решить, что придаться плотским утехам на самом краю жизни – отличная идея. Чисин не святоша, и душа его черна от греха, но болваном он определённо не был.
— Мне это неинтересно. Уж точно не сейчас.
— Так а чего ж не смотрите? Страшна?
— Глупа – это да. Сначала боишься, что тебя домогаться будут, а потом сама домогаешься.
— Не домогаюсь я вас! Просто неудобно так говорить в самом же деле. Уж-то я даже от смертника уважения на дождусь?
— Я не смотрю как раз из уважения, дурья твоя голова!
— Ой, бросьте! Какие уже тут могут быть приличия?
И правда. Чисин покачал головой, сдаваясь, и обернулся к собеседнице.
Она всё также сидела в углу, только теперь расположилась там более расслабленно и вольготно.
— Имя назовёшь?
— Клемина. Для своих Мина.
— А были свои, или это ты сейчас придумала?
Он не имел ввиду ничего дурного, но прозвучала фраза просто ужасно. Чисин отвесил себе мысленную оплеуху.
Клемина отвела взгляд и после недолгого молчания ответила короткое:
— Сейчас.
— Что ж, ладно. Мина так Мина, — сказал он как можно более миролюбиво. Почему бы и не стать девушке «своим», создав иллюзию полноты жизни хотя бы напоследок.
Мина мгновенно оттаяла и улыбнулась.
— А вас как звать?
— Чисин.
— Имя, манеры... Вы аристократ?
Чисин хрипло рассмеялся. Вот только в смехе не было слышно и нотки радости, одна горечь.
— Нет, Мина, ты ошиблась. Я грабитель и убийца. И я здесь не потому что мир несправедлив, а потому что действительно заслуживаю кары. Да, я здесь за дело.
На какое-то время воцарилось молчание. Мина напряжённо раздумывала над его словами.
— Вот что-то мне кажется, что вы на себя наговариваете, — и снова её тон сделался недовольным, только на этот раз Чисину показалось, что рассержена она конкретно на него. — Видала я разбойников, какие там манеры! Ни стыда, ни совести. Мужланы вонючие.
Мина брезгливо сморщила нос, словно припомнила, как именно вонючи неведомые «мужланы».
Чисин не мог с ней не согласиться. В большинстве своём разбойники именно такие, какими она их описала. А ведь было время, когда он хотел показать себя перед такими людьми во всей красе. Чтобы заметили, чтобы зауважали, чтобы стать наконец важным и ценным...
Чисин прикрыл лицо ладонями. Оно горело от стыда. Он не знал, что срамнее: вот это вот желание выслужиться, либо же непомерные гордость и самодовольство, которые он испытывал в те времена, когда сам руководил шайкой грабителей.
Он вдруг почувствовал прикосновение к спине. Вздрогнув от неожиданности, отнял руки от горящего лица и увидел Мину, сидящую рядом с ним на каменном выступе. Она мягко поглаживала его по спине и приговаривала: «Ну, будет, будет вам в самом деле...», отчего ему стало так странно – не то смешно, не то...
Он глубоко задышал, стараясь обуздать шквал эмоций, вызванных в душе невинным жестом девушки.
Никто и никогда не проявлял к нему простого человеческого участия, и поэтому сейчас Чисин пребывал в состоянии, находящемся где-то между детским восторгом и глубочайшим шоком.
— Что... Что ты делаешь? — выпалил он.
— Жалею вас, мне кажется, вам это нужно.
— Не нужно меня жалеть.
Он грубовато отодвинул её руку и отвернулся, всё ещё внутренне содрагаясь от наплыва эмоций.
— Ну, ладно.
Девушка пожала плечами, принимая его грубость как должное. Чисину стало так невыносимо мерзко от себя, что аж перекосило.
— Прости, Мина, я...
Он тяжко вздохнул, растерев лицо руками. В компанию ко всему остальному букету появилось мимолётное желание расплакаться, благо, быстро отпустило.
— Почему ты так реагируешь? Неужели тебя не обижает, когда кто-то относится к тебе столь... Грубо?
Издав невнятный звук, Мина махнула рукой и принялась теребить остатки порванного на лоскуты фартука.
— Я привыкла уже. В самом же деле... Со мной по-другому толком-то и не разговаривали.
— Но почему же? — совершенно искренне изумился Чисин.
— Да как-то повелось так, вот и... — пожала она плечами.
Чисин нахмурился. Это казалось ему безгранично странным – ведь девушка была такой добросердечной.
— Но ведь это неправильно!
Она подняла на него глаза. На округлом лице расцвела улыбка.
— Здорово, что вы так думаете.
От искреннего блеска в глазах что-то ёкнуло в груди.
— Понять не могу, а здесь-то ты за что? Ты же совершенно очевидно и мухи не обидишь.
Мина грустно усмехнулась, вновь потупив взгляд. Но потом, разгладив складки на обрывках платься, задорно выдала:
— Я вот не считаю, что не права. Но, к сожалению, Инквизиция думает иначе. Нет, я знаю, что нарушала закон, грешна и не искупить греха моего вовек... Но всё-таки не считаю, что была не права.
— Так что же ты делала такого?
— Варила специальные отвары, что помогали женщинам не понести.
Чисин, распахнув глаза, смотрел на неё в глубоком онемении.
— И... это всё?.. — проговорил он упавшим тоном.
Это никак не хотело укладываться в его голове. Как... Как такое может быть? Что это за странный мир такой, в котором в одну камеру бросают главаря банды разбойников и невинную девчонку, собирающую травы?
— Мне нравится ваша реакция. Вы так удивлены.
Мина по-приятельски боднула его плечом.
— Значит, мне не кажется, и это действительно бред сивой кобылы.
— Я большей дури в жизни не слышал! Получается, ты безвинно осуждённая...
— Ну, как безвинно... Нарушала небесный закон. Но всё же наказание слишком сурово. Вот только не исправить уже ничего.
Она подняла глаза и принялась разглядывать кандалы.
— Не знаю даже, что страшнее – если бы сожгли по старинке, либо вот так, медленно и мучительно...
Чисин тоже не знал. Он даже не знал, хочет ли умирать, несмотря на то, что всё уже решено. Страдать по своей жизни он точно не будет, но вот по жизни в целом... От ощущения, что ему так и не дали по-нормальному, по-человечески понять, что же это такое, в душе поднималась волна кипучего гнева. На всё и всех, но в особенности на себя.
Чисин сжал до скрипа челюсть, отчего желваки под кожей напряжённо перекатились. Вдруг опомнившись, скосил глаза на Мину – рожа его сейчас наверняка выглядела жуткой, но пугать девушку почему-то не хотелось.
Тусклый свет луны прокрадывался в камеру через зарешеченное окно, окрашивая бледностью лицо его собеседницы. Пугаться его она по прежнему не собиралась.
— Жалеешь о чем-нибудь? — спросил он вдруг.
— Жалею, — кивнула хмуро Мина, отводя взгляд от ржавых кандалов. — Корову жалко. Старая она у меня, молока не даёт... Никому такая не нужна. Зарежут её.
Чисин ошарашенно моргнул. Он даже не знал, чему удивился больше – тому, что Мина сама не зарезала бесполезную скотину и продолжала за ней ухаживать и кормить, или же тому, что это единственное сожаление в жизни девушки.
— Это всё?
Голос его отчего-то дрогнул. Мина вздохнула, почесала нос и покосилась на него, смущённо поджимая губы.
— Ну, как вам сказать... это не то чтобы сожаления, а скорее... Желания? Мечты?
Она тут же нахмурилась и сердито махнула рукой, шлёпнув при этом себя по коленке.
— Толку говорить о глупостях!
— Нет, почему же.
Чисин сел в пол-оборота, с интересом заглядывая в гладкое округлое лицо. В летние дни оно наверняка расцветало ярким румянцем во всю щёку, придавая ей облик бойкий и живой, — подумалось ему вдруг, вслух же Чисин сказал:
— Я бы послушал.
— Да бросьте в самом деле! Уж-то и правда интересно бредни деревенской девки слушать?
— Почему же бредни? Мечты – это не бредни. Мечты – это что-то красивое и светлое. Своих нет, дай хоть чужими насладиться.
Мина так эмоционально на него посмотрела, что Чисин невольно начал перебирать сказанные фразы, думая, чего же он такого ляпнул? Не нашёл. Мина помогла:
— Что значит – своих нет? — выпалила она с таким непостижимым удивлением в голосе, какое может быть лишь у человека, чья жизнь насквозь пронизана мечтами. Чисину стало горько, и впервые за этот вечер не за себя – девушка запрещала себе даже спасительные фантазии, приземляя настолько, насколько это возможно.
— Там, где есть тонна сожалений, нет места мечтам.
И снова, снова она смотрит так поражённо – от этого взгляда становится неуловимо теплее. Где-то там, внутри, отчего закостенелая душа подняла вдруг голову и оглянулась в недоумении: что это?
— Вы как скажете, хоть стой, хоть падай... — пробормотала она.
— И всё же, — сказал Чисин, возвращая её внимание к основной нити разговора. — Что такого ты не сделала, но хотела бы?
Мина насилу отвела от него взгляд, всё ещё напряжённо косясь. Перенастроиться на иную мысль после его броских заявлений ей было нелегко. Всё же, выпрямившись и в очередной раз разгладив складки на юбке, она заговорила:
— Я хотела бы посетить праздник Полной Луны. Хоть раз. Чтобы своими глазами увидеть это всё – гуляния, костры, танцы... Я бы платье себе сшила, если б ткань была, пошла бы туда нарядная-пренарядная. Принесла бы варенье с печеньем, угощала прохожих, а они меня... Ещё побывать на городской ярмарке в день летнего солнцестояния хотела бы. Я слышала, как девки рассказывали, что там целая площадь полна лавок да палаток, и чего только не продают. Поглядеть бы хоть одним глазом, что за ремесла бывают, а то я только слышала, не видела никогда. Что ещё... Бусы краснокаменные купить себе, ой, как я о них мечтала, когда мне было десять! Просто с ума сходила. Видел когда-нибудь?
Мина устремила на него разгоревшийся взор.
— Видел, — кивнул он, и дальше смолчал, не желая портить девушке воодушевлённый настрой.
Понятное дело, в каком качестве он их видел. Ещё мелкий когда был, шнырял между людьми в толкучке да замочек за замочком этих бус расщёлкивал.
— Что ещё... Хозяйство своё, чтоб всё было – и куры, и коровка, а лучше две. Земля чтобы плодородная, а то на моей не росло ничего...
Мина продолжала говорить, а Чисин чувствовал, как внутри всё сильнее и сильнее поднимается странное чувство, похожее на зуд, только за рёбрами. Неприятный такой, неостановимый зуд, становящийся всё сильней и сильней. Было ли это ощущение несправедливости жизни? Либо сочувствие к новой знакомой? Он не знал, но чем дольше она рассказывала, чем больше мелочей открывала, тем труднее ему становилось дышать. Потому что вещи, о которых говорила Мина, были такими... Обыденными? Ничего запредельного, просто самые обычные житейские радости.
Но он будто бы знал, что это ещё не всё. Далеко не всё. И захваченный каким-то безумным порывом разузнать, он начал задавать вопросы:
— А где ты жила?
— В Лунках. Деревня к востоку отсюда.
— Одна? С семьёй?
— Одна. Домик на краю деревни от бабки остался. Старый да покосившийся, зато свой. Бабки почитай уж восемь лет как нет.
— Скучаешь по ней?
Мина закусила губу, и Чисин понял, что задал какой-то неправильный вопрос, который задел её за живое.
— Честно говоря, Чисин... Я совсем по ней не скучаю. Одной тяжко, но под бабкиной палкой было тяжелее. За всю жизнь свою слова доброго от неё не слышала, только недовольство одно. И это не так, и то не так, и что не сделай, всё одно – бестолочь непутёвая да прочие ругательства. Осыпала меня бранью почище любого в деревне. Я... — Мина закрыла лицо руками. — Мне стыдно сказать, Чисин, но я обрадовалась, когда она померла.
Ох, как же ей было стыдно, бедной девочке. Съёжилась вся, словно исчезнуть пыталась. Чисин, припоминая её же действия, поднял руку и замер в нерешительности. Ему ещё ни разу не приходилось кого-то успокаивать, тем более уж – искренне сочувствовать. Но нелёгкая судьба Мины вызывала в нём отклик, за которым забывались даже свои собственные невзгоды.
Поэтому он всё же заставил себя двигаться – ладонь осторожно легла на спину, мягко постукивая пальцами. Через какое-то время Мина задышала ровнее, а потом и вовсе отняла руки от лица, тучно выдыхая.
— Ненавидела она меня, бабка-то.
— За что?
— За то, что родилась не в браке и своим появлением принесла позор в её дом. Мать заклеймили, а бабка, как та родила, из дому её и выгнала.
— Жестоко...
— Я в юности сильно на мать гневалась. Что она меня с собой не взяла. Всё казалось мне, что уж она-то наверняка любила бы меня... А потом повзрослела и поняла, что даже если б и хотела, не могла она меня забрать: жизнь клеймённой женщины, да ещё и бездомной, тяжела и... коротка. Померла бы я с ней вскорости.
— Так вот почему к тебе в деревне твоей так относились...
— Бездушная бастрачка*, да.