Обруч

Обруч

Зеленое яблоко на блюдце, на столе горячий чай в фарфоровой чашечке. Золотые локоны Матвея ниспадали на тонкие, точно стесанные на краях, сутулые плечи. Под глазами расплылись темные круги, бледные губы были поджаты, испуганные глаза бегали из стороны в сторону. Матвей различил висящий над столом подрагивающий силуэт лица. Оно выражало любезность, будто с радостью приглашая воспользоваться преподнесенными дарами. При виде еды желудок непроизвольно издал бурлящий звук. Матвей покорно подошел к деревянному столу; другого выхода у него не было: голод взял на поводок разбежавшиеся остатки рассудка. Он с жадностью накинулся на яблоко, откусил крупный кусок и подумал, что, возможно, оно пропитано отравой. Он сразу перестал жевать и выпучил от страха глаза. «Решили от меня избавиться… Так я не виноват же! А кто виноват, если не я?.. Это все обруч, обруч!» – подумал Матвей с упоением и ужасом. Сладкий сок жеванного куска вместе со слюнями заполнил глотку, и он поперхнулся.

Матвей вспомнил о том, как в детстве боялся пить таблетки. Как-то раз у него болел живот. Мама достала огромную – здоровенную как казалось тогда – красную капсулу. «Пей», – мягко начинала она. – «Не буду!» – отвечал Матвей. – «Еще как будешь!» Тогда родная мать подходила ко нему и насильно пихала капсулу в рот. Он со скрипом в зубах накрепко сжимал челюсть, из глаз по щекам текли горькие слезы. Капсула больно стучала по деснам, со страшной силой пробиваясь в рот. От причиненных острыми ногтями порезов начинала идти кровь. В конечном итоге он больше не мог сдерживаться и кричал – и в это время мамаша тут же запихивала ему в рот пилюлю. Срабатывал глотательный рефлекс, капсула застревала поперек горла. Матвей ощущал ее там, и его вскоре начинало выворачивать. Радостная мать в еще не испарившемся гневе подносила стакан воды к алым от крови губам. По поверхности жидкости тут же разбегались во все стороны тонкие багровые струйки. Он делал глоток, тело обдавало обжигающей волной облегчения. «А ты плакать решил, все оказалось проще простого», – дразнила его мамаша слащавым голоском.

Страх, в стократ усиленный собственным уничижением, поднялся из клокочущих глубин детских воспоминаний, часто так больно сказывающихся на психике. Выплюнув жеваный кусок, Матвей откашлялся и схватил кружку чая. Горячая вода обожгла ему язык и глотку. Из глаз брызнули слезы. Лицо над столом исказилось и теперь выражало недовольство и презрение. Он заметил это и в растерянности потупил глаза, ибо оно ему напомнило строгое лицо его отца, и он сразу ощутил жгучую вину. На Матвее мешком висела поношенная бежевая пижама. Под мышками неприятно пахло, волосы слиплись в закрученные локоны и постоянно чесались. Он не помнил, когда в последний раз принимал душ. Недели проходили как один день. Матвей смущенно доедал яблоко и старался производить как можно меньше шума. При каждом громком хрусте он переставал жевать и, под страхом увидеть укор на призрачном лице, осторожно поднимал глаза. Ему стало зябко. Голыми пятками он стоял на ледяном полу и содрогался от холода: в этой комнате всегда было прохладнее, а на выцветших обоях рос иней.

Матвей все еще чувствовал сильный голод, но лицо никак не реагировало на немую просьбу; оно стало более прозрачным, что теперь даже было не рассмотреть никаких выраженных черт. Матвей посчитал, что еще не заслужил у призрачного лица того уважения, которого так рьяно пытался достичь, – не заслуживал потребовать себе более питательной пищи, чем обыкновенное яблоко, – и в подавленном настроении шаркающей походкой поплелся в свою обшарпанную комнату, в которой всегда ночевал. В ней у него почему-то постоянно щекотало в носу. Должно быть, он уже привык к неприятному запаху, но рецепторы все же давали понимать, что не все части его организма могут с этим смириться. В комнате находились лишь скрипучая кровать, завораживающие старые часы с маятником, да необычный темный объект у окна, которым он восхищался и которого, в часто случающихся припадках гневного исступления, сторонился. К слову, Матвей практически никогда не мог чем-то заниматься в этом помещении со скудным интерьером, в котором его зачастую навещали странные видения и образы. Он постоянно ощущал, что на его голову словно надевают тугой обруч, запрещающий ему принимать разумные решения. Его воля никак не могла вырваться наружу из заточения.

В комнату вошла маленькая сестренка, прижимающая к груди куклу, и попросила Матвея с ней поиграть. Он никак не мог сообразить, каким образом она тут оказалась. «Чертов обруч!» – вырвалось с криком из него. Он сел на кровать и принялся ощупывать свою голову, в ненависти вырывая золотистые локоны. На темени уже образовалась прогалина. Матвею казалось, что еще чуток, и он снимет эту мерзкую штуку с головы. Однако каждая попытка оказывалась безуспешной, только сильнее болела голова. «Давай я познакомлю тебя с моей новой куклой. Только придумай какую-нибудь историю о себе, она очень любит необычных людей», – пропищала сестренка. Матвей пытался что-нибудь надумать, но ничего существенного сообразить ему не удалось. Он напрочь забыл, в каком деле сыскал признание людей, позабыл в чем заключался его талант. Ему привиделись стесанные от постоянного нажимания железные клавиши пишущей машинки. Неосознанно по щекам покатились соленые струйки, перед взором восстало то самое призрачное лицо – его собственное, обезображенное презрением, насмехающееся лицо. Он отпрянул в испуге и начал сильно мотать головой, как если бы таким образом отбивался от кишащих вокруг него мошек. «Отстаньте, уйдите… Хорошо, признаюсь: я – жалкий неудачник; я ничего не умею, ни на что не способен, ни для чего не годен, мне не позволительно жить, я не хочу притворяться, будто достоин этой жизни, будто заслужил на нее право. Это все обман, ложь, детский вздор! Ни на грамм не удостоен я видеть, слышать, чувствовать! Излишек человеческого рода; отброс, мусор…» – бормотал Матвей себе под нос. Пока он говорил, за подрагивающими уголками рта выступили пожелтевшие зубы. Призрачное лицо в сладком довольстве беззвучно хихикало, умиленно прикрыв веки. Синхронно и Матвей начал заливаться безудержным хохотом, одновременно и он сладострастно прищурился.