Одарённая нечисть

Глава восемнадцатая, в которой утро приносит безнадёгу, но лесавка не перестаёт надеяться

А утро не разочаровало. И кто решил, что «мудренее» значит «разумнее»? Мудрёности в нём больше, а не мудрости, вот что! Проснулись мы разом, как по команде, и первым делом, насквозь промокшие от росы и основательно продрогшие, кинулись обсушиться у костра. Потому не сразу и сообразили, что злыдней поблизости не наблюдается. Ни одного.

– Думаешь, сцепились и оба… того? Развеялись? – неуверенно предположила кикимора.

– Да ну, не придумывай. Может, в лес отлучились за хворостом или ещё за чем, – я изо всех сил пыталась заставить себя не паниковать. Но версия мне и самой казалась так себе, и Живку только насмешила.

– Сразу оба? Парочкой?

Мы прыснули, но смешок вышел каким-то истеричным.

– Жи, а ты ближайшее прошлое смотреть умеешь? Совсем немножко – судя по костру, кормили его недавно.

– Уверена, что запрет на чары больше не действует? Хотя какая разница, я этому ещё не училась.

Играть в гляделки можно было до бесконечности, тем более что никакого знака, ждать ли на месте или продолжать путь, нам не оставили. Я склонялась к тому, чтоб до конца просохнуть (жарко если станет, то ещё не скоро), перекусить и выдвигаться. Но Живка упёрлась, что никуда она не пойдёт, потому что вдруг нужна наша помощь, а как же мы бросим Сьеффа, и Тхиасс тоже такой… такой… Тоже мне, спасительница злыдней!

Неопределённость – вещь премерзейшая. Куда лучше любая худая весть. Она хоть и сделает больно, но после неё можно или думать, как выкарабкиваться, или учиться жить по-новому, если уж старая жизнь вдребезги. А сидеть в ожидании – приложит тебя по темечку или стороной пройдёт – для меня горше нету. Да ещё и прекрасно понимая, что ни один, ни другой злыдень своей волей нас бы тут не бросили.

– Что, дурищи, продрали глазоньки? А могли ведь и не проснуться. Давайте, благодарите, только лбы не порасшибайте, – рокочущий бас вальяжно растекался по ущелью, ударялся о скалы и, отступая, вливался в уши оглушительным валом. Говорившего не было видно, но его присутствие ощущалось бы, даже не раскрой он рта, – как-то вдруг сделалось тесно, будто мы забрались в крохотный грот, где ни развернуться, ни рукой лишний раз двинуть. Чего это от нас благодарностей ждут, а?

– Молчите? – голос так и сочился издёвкой. – Уж такой дурости в наших горах отродясь не видывали. Чтоб позволить навьим выродкам так себе башку задурить, надо этой башки и вовсе не иметь. Благодарите Рода, что я этих тварей за семь вёрст чую, не то б вытянули из вас жизнь по капельке – и стервятникам на поживу не осталось бы.

Мы с Живкой в ужасе уставились друг на друга: кажется, тайна исчезновения злыдней близится к разгадке, которая нам явно не понравится, похоже, этот таинственный доброхот сотворил что-то недоброе. Живка уже и рот открыла – теперь-то я поняла, что значит, когда всё на лице написано. Потому что на лице кикиморы отчётливо читалось, что именно она думает о недоумке, посмевшем возвести поклёп на наших спутников. Да я и сама чуть не разоралась, что никто нам башку не задуривал, а потом охнула и вцепилась в Живкину руку. Мало ли кто вокруг хлопочет. Вдруг от известия, что злыдни нам вовсе не враги, в навьи прислужники запишут.

– Да что вы дрожите, как овечий хвост! Сказано ж – я обо всё позаботился, – к насмешке прибавилась нотка презрения, а прямо перед нами наконец обозначилось чьё-то присутствие помимо голоса.

Взвились в воздух сухие травинки. Камешки, веточки, костёр разметало по берегу, но искры не набрасывались на новую поживу, а тихо гасли, будто засыпая. И ровно ниоткуда, может, даже из ветра вышагнул маленький сморщенный старикашка. Росточком мне едва до плеча, борода в ногах путается, а сам довольством сияет. Тщедушный-то тщедушный, а басовитый. Интересно… Не леший, не… хм… интересно. Если так силён, что со злыднями справился, то мы ему точно на один зуб.

– Босорку-ун, – восхищённо выдохнула Живка, сменившая гнев на милость, и зачастила: – Доброго тебе здравия! А мы за живой водой, только она же чар не любит, а как же…

Старик, расплывшийся в благодушной улыбке, махнул рукой, и кикимора немедленно смолкла. С виду добряк, и слова ласковые, и улыбка приветливая, а из-под кустистых бровей не глаза, льдинки сверкают. И от самого силой веет не тёплой, как от моего родителя, но и не навьей, обжигающе-холодной, а будто скала с места стронулась и на тебя движется. Ох, ты ж! Не простой путник или борец с навьим племенем, сразу видно – Хозяин. Что же он со злыднями-то сотворил?! Может, стоило бы, если ещё не поздно, признаться, что Сьефф с Тхиассом против нас не умышляли?

Босоркун, он же горный дух, – существо даже среди нечисти легендарное. Слышать-то о нём мне доводилось, и не раз, а встречаться – не встречались. Говорят, смолоду босоркун шаловлив и от злых проказ удержаться не может. То скот на высокогорных пастбищах пугает, то сбивает прохожих с тропы, а бывает, и лавины да оползни устраивает. Но при взгляде на этого названного босоркуном незнакомца мне и мысли о проказах не пришло. Всё равно, как в краже молока шишигу заподозрить.

– Я жду, – нетерпеливо притопнул ногой старикашка, и в скалах тотчас загудело эхо. – Где ваша благодарность? Хоть словечко доброе мне полагается аль нет?

Словечко, значит? Мы с кикиморой снова переглянулись. Если сейчас признать, что он нам жизнь спас, то, выходит, мы ему обязаны. А в подобной ситуации не каждый способен удержаться и не воспользоваться случаем. Я вот ни одному из злыдней не сказала «Пустое!», отменяя их долг. Вроде и не считала, что совершила что-то действительно стоящее, и, не признай они себя мне обязанными, ни за что не стала бы упоминать ничего такого, но ведь и не отказалась, хотя могла бы. А босоркун и вовсе на благодарности настаивает. Ох, и как быть-то? Но Живка сориентировалась быстрее.