Однажды в дикой чаще...

Молчание

На похороны Тами не отпускают, и она мечется в четырёх стенах своей темницы, как раненый дикий зверь, разбивая руки в кровь о запоры на окнах и двери. Ей не позволено быть рядом с погребальным костром даже на расстоянии взгляда, поэтому в последний путь Люс провожают вопреки обычаю не от Исполинского древа, а иной дорогой. Тами кричит, визжит, рыдает и рвёт волосы, умоляя позволить ей попрощаться, но судьи неумолимы и жестоки в своём желании наказать. И это, в конце концов, приводит её в состояние такого безумия, что она перестаёт понимать, что происходит. Когда она охрипшая, обессиленная, с окровавленными руками падает на дощатый пол и проваливается в беспамятство, то надеется лишь, что больше глаза открывать не придётся.

Много позже Питер утверждает, что пока она была в том бреду, солнце успело несколько раз встать и снова покинуть небо. Он говорит, что приходил тайком под окна и пытался достучаться, но Тами так ни разу и не ответила. Он будто бы даже решил, что она действительно так плоха, как говорили другие, и вот-вот отправится в путь вслед за Люс. Но Тами оклемалась. К счастью ли, к сожалению…

Сама Тами помнит только, как матушка Варва, лекарка, смачивает в миске платок и протирает её израненные пальцы тёплым настоем, который так одуряющее пахнет, что вызывает слёзы. И она позволяет им стекать по щекам, пока матушка Варва шепчет:

- Плачь, девочка. Плачь, не терпи.

И так Тами постепенно приходит в себя.

Теперь её ждёт суд, на котором Первая Мать примет решение о её дальнейшей судьбе. И Тами не сомневается: по строгости приговор будет равен совершенному преступлению. Только на одно смеет надеяться – что Первая Мать будет так благосклонна, что изберет смерть, потому что любое другое наказание только продлит пытку. Но матушка Варва думает по-другому, когда накануне приносит скудный ужин: кусок хлеба с сыром и кружку молока.

- Никто не станет убивать тебя, девочка, - говорит она, пока Тами пытается заставить себя проглотить хоть кусочек, и перебирает её волосы. – Деревня уже потеряла двоих, а ты в том возрасте, когда можешь рожать. Ты принесёшь здоровых детей – только это важно.

Как горько знать, что она всего лишь самка, которая может плодить себе подобных. Предавшая, но всё ещё полезная…

Они приходят поутру все разом, и в комнатушке, в которой от стены до стены едва помещается убогая скамья – сразу и лежанка, и стол, - становится ещё меньше места. Не остаётся даже воздуха для полноценного глотка, который бы хоть на чуток успокоил встревоженный стук в груди. Пока они пытаются расположиться так, чтобы видеть её могла каждая, Тами занимает приличествующее ей положение – становится на колени и смиренно опускает голову в ожидании приговора.

- Дочь моя, - наконец, говорит Первая Мать. Её слово ещё ни разу не было обращено напрямую к ней, и Тами, наверное, следует испытывать трепет, но она отчего-то может лишь смотреть на испачканный в навозе край алого одеяния. Без единой мысли в голове. – Тебе будет позволено выйти из этой кельи и жить среди нас.

Сердце пропускает удар за ударом. Значит, всё, что нашёптывала вчера матушка Варва, правда… Правда… Правда…

- Но так как у тебя больше нет собственного дома, тебе всё равно придётся возвращаться сюда каждую ночь. Замок будет снят. Ты будешь получать всё необходимое для жизни благодаря отзывчивости и состраданию нашего народа, но тебе придётся много работать, чтобы отплатить за эту щедрость: ухаживать за скотом на фермах и обрабатывать поля.

Голос Первой Матери мягок, словно кусок масла, тающий от малейшего прикосновения. Почему она делает это – прощает без капли гнева или презрения? Разве не обязана она быть сурова в своём праве карать?

- Твой проступок очень серьёзен и ты должна в полной мере ощутить его бремя, поэтому наказанием для тебя я выбираю безмолвие. Отныне тебе запрещено обращаться к другим жителям, поэтому обрати свой внутренний голос к молитвам о своей осиротевшей семье. И тогда я позволю тебе войти в следующий Круг, чтобы любой, кто пожелает, смог взять тебя к своему костру второй или третьей женой. Кивни, если ты поняла меня, дочь моя.

Тами закрывает глаза и склоняет голову ещё ниже.

- Женщина, которая тебя родила и которая отказалась от этого родства, собрала твои вещи, чтобы у тебя было, во что переодеться.

Кто-то из них, чьи прикрытые ноги бесшумно переминаются, пока Первая Мать говорит, опускает перед Тами свёрток тёмной ткани, и она успевает увидеть ладонь с тонкими пальцами, придерживающую круглый, заметный даже под свободным платьем живот. Как странно, все они – и Первая Мать, для которой каждый в Деревне сын или дочь, Готовящиеся, с тяжестью под сердцем, каждая мать за этими стенами – словно нанизанные на одну нитку бусины. Одна к другой они передают саму жизнь, будто факел, зажжённый от самого первого в мире костра. И только Тами теперь оторвана и выброшена, как испорченный, негодный кусок – не Первой Матерью, нет, своей собственной, которая даже не пришла, чтобы сказать, как сильно она ненавидит. Внутри пустота.

- Сегодня ты можешь провести время в размышлении о своей участи, но завтра на рассвете тебе следует приступить к работе и смиренным трудом зарабатывать себе прощение.

Тами не поднимает головы, пока последняя Готовящаяся не уходит. И только когда слышит стук закрывшейся двери, позволяет себе спрятать лицо в коленях.
Питер сразу же заявляет, что ему плевать за запреты деревенских дураков и он по-прежнему будет приходить и разговаривать с Тами, даже если для этого ему придётся выломать двери её темницы. Она поправляет мысленно – дома, будто пробуя эти слова на вкус: они всё равно остаются пресными и безвкусными, как ни старайся. И он приходит вечером, как и обещает, и без стеснения располагается на скамье – даже слишком вольно, как никогда бы ни поступил, будь они в её прежнем жилище.

Тами комкает пальцы и не поднимает глаз, а он смеется и тянет к себе за шею, чтобы она прилегла на его плече, как раньше.

- Вот, опять развела мокроту, - слышит она знакомое и удивляется: ну как он заметил? В комнатушке нет даже свечного огарка, а лунный свет теряется в темноте стен и в складках серого платья. Как тут увидеть такую мелочь, как влажные ресницы?

Тами опускается щекой на его плечо и потихоньку успокаивается от знакомого тепла под рубашкой. Она вдыхает родной терпкий запах вперемешку с ночной прохладой – размеренно, полной грудью. И засыпает.

Этой ночью она слышит голос Финна. Он перемежается смутными, неясными кошмарами – её новыми спутниками, и наутро она не понимает, слышала ли его в самом деле. Рассветная заря милостиво уносит за собой этот отзвук, а также приветствует с началом новой, молчаливой жизни.

За порогом уже дожидается кувшин воды и кусок льняной ткани – должно быть, матушка Варва встала пораньше, чтобы опять позаботиться о ней. Чем заслужила такое внимание, Тами не знает, но ей становится легче от мысли, что ей всё ещё есть кого называть матерью, пусть и всего лишь в своей голове. Пока умывается, она думает, что понимает это решение – отказаться от одной дочери, которая виновата в смерти второй. Но вот что не укладывается в мыслях – ведь это значит потерять обеих. И ей хочется взглянуть в глаза родителей, чтобы убедиться: они знают, что сделали.

Совсем скоро Тами понимает, что привыкнуть к новому порядку вовсе не так трудно, как представлялось. Это только поначалу было сложно сделать шаг за порог, и она долго стояла перед раскрытой дверью, прежде чем взяла себя в руки и вышла на солнечный свет. Казалось, обязательно случится ужасное: кто-нибудь бросит ком грязи или даже камень, станет кричать вслед проклятия – в общем, сделает всё то, что сделала бы сама Тами, если бы находилась по другую сторону. И когда этого не происходит, она сомневается не в них, а в самой себе – злой и ничтожной.

Не поднимать глаз от земли привыкает так же быстро, как не говорить ни слова и притворяться глухой. Привыкают и другие – делать вид, будто Тами не существует. Она бежит по вытоптанной тропке к теплицам, после – к пастбищу, а на закате – обратно к своему убежищу, и ей не нужно на кого-то смотреть, чтобы рвать траву или подвязывать саженцы, как не нужно, что кто-то подбадривал или, наоборот, осуждал – ответить-то она бы всё равно не смогла.

Сперва около её дверей постоянно кто-то крутится – в отдалении, будто присматривает. Необходимость, только вот интересно, Первая Мать так беспокоится за безопасность самой Тами или же Деревни?.. Но проходит и это: никто, кроме матушки Варвы и Питера так ни разу к ней и не приближается.

Не приходят и Льяна, Яра… Работая по локоть в земле, Тами видит, как мелькают их яркие юбки среди луговых цветов, и слышит, как весело щебечут голоса, пусть и не может разобрать слов. Они слишком заняты подготовкой к свадебному обряду, чтобы обращать ещё на что-то внимание, убеждает себя Тами, но в глубине души знает ответ: больше им никогда не быть подругами. Глупо сожалеть, повторяет она себе раз за разом, разве не о свободе она так яростно мечтала? А молчание и одиночество – мелочь по сравнению с той ценой, которую уже пришлось за неё заплатить.

Теперь, когда она может свободно передвигаться по Деревне и до глубокой ночи работает в полях, особенно страшно ненароком столкнуться с Финном. Встреча неизбежна, ведь вокруг высокая стена, а значит, слишком мало места, чтобы затеряться. Но Тами держит ухо востро и обходит стороной те тропы, на которых они могли бы пересечься. Впрочем, он и сам, похоже, не горит желанием лишний раз видеться. Впору бы и вовсе про него забыть, да только Питер будто специально заводит речь о нём каждый вечер.

- Не надо было признаваться, глупышка. Ну, наказали бы Финна, а не тебя – что с того? Он ведь, знаешь, тоже не святоша. Бросился за тобой, когда ты запустила чашу ему в лицо, преследовал до самой стены. Ты-то, конечно, наломала дров, но ведь и он замарался – ворота ведь и не попытался запереть.

Тами прикрывает веки, чтобы не видеть упрямого подбородка и губ, нашёптывающих опасные мысли, и всё думает: откуда ему так много известно о том, что происходило у ворот? Ведь сам он находился в Круге и не мог видеть, как отпирались засовы…

Она всегда знала, как это сделать, с самого детства, потому что отец не раз брал её посмотреть на защитный ров и частокол, которые отделяют стену от леса. У запасных ворот никого в ту ночь не было, поэтому она и кинулась к ним, как к последней надежде. Память больше не скрывает страх, что бушевал в груди – страх хотя бы просто заглянуть Финну в глаза, что уж говорить о том, чтобы объясниться. И как готова она была пойти на любую хитрость, только бы он никогда не догнал её.

Она всего лишь приотворила одну створку – ровно настолько, чтобы протиснуться и остаться незамеченной, и уловка сработала: Финн не нашёл ей. Он кричал, звал по имени, но лучше было бы сгореть живьём, чем выйти на этот зов. Прячась в тени острых пик, она стояла с закрытыми глазами до тех пор, пока он не ушёл А после…

Как так получилось, что ворота остались не заперты?..

Воспоминания обрываются и вновь восстанавливают свой бег уже в спасительной прохладе оврага. Но Тами готова поклясться, что вины Финна в слуившемся нет, как бы Питер не пытался убедить в обратном.

- Сегодня я видел Димиана. Он уже может снова выходить на стену в дозор.

Этого уже Тами вынести не может. «Молчи, не говори ни слова», - хочется выкрикнуть ей в голос: к тому, что от неё отказались родные и подруги, ещё можно как-то привыкнуть, но Димиан… Как вымолить прощение за то, в чём она сама себя никогда не простит?

- Он хотел уйти в лес искать Лету, но Первая Мать не разрешила. Она сказала, что её уже не вернуть, а значит, ему нет никакого смысла рисковать своей жизнью впустую.

Тами сворачивается в узел и отказывается дальше слушать. А Питеру приходится уйти, так как он ничего не может с этим поделать.

Рано или поздно, но Тами нарушает правила. Из-за Питера.

Он приходит сразу, как стемнеет, и говорит:

- На рассвете мы уходим на охоту. – И в его голосе Тами улавливает плохо скрываемую гордость.

Она вздрагивает, а он смеётся, довольный произведённым впечатлением. Сейчас она замечает, что он одет иначе, чем обычно: на нём серо-зелёная куртка, такую же всегда надевал отец перед тем, как отправиться за стену, а у пояса – длинный нож. Питер почти любовно оглаживает ножны – конечно, первое настоящее оружие.

- Ну, так положено, ты же понимаешь, - продолжает он. – Сначала выбираешь себе пару, а потом доказываешь, что способен заботиться о костре. Без этого не будет обручения.

- Так ты всё-таки выбрал жену? – вопрос вырывается у Тами сам по себе, минуя все наложенные Первой Матерью запреты.

Питер снова смеётся:

- Вот ты и заговорила. Я-то уж испугался, что ты и вправду онемела.

- Так выбрал? – Что мелочиться и изображать дурочку, когда уже выдала себя и своё огорчение.

- Да. – Он выдерживает напряжённый взгляд.

Тами не собирается спрашивать, кто она. Хватит и того, что Круг для Питера завершился тем, чем и положено, и он не стал пользоваться правом, данным всем мужчинам, - выйти из Круга одному. Но Питер и сам не может удержать язык за зубами, как будто ему действительно хочется поделиться с ней своим выбором.

- Рина.

Тами фыркает.

- Ты же всегда называл её…

- Рюшка-хрюшка, ха-ха! Да, говорил и сейчас говорю. Но она ничего, когда снимает эти свои дурацкие рюшечки с бахромой.

Тами отворачивается, надеясь, что это остановит поток откровений, и чтобы уж точно отвлечь его, спрашивает:

- А Финн?

- А что ему? Дождётся следующего Круга или какого-нибудь другого, тогда и выберет себе жену.

- Он не идёт с вами на охоту?

- Идёт. Он мог отказаться, но сам вызвался с нами. – Питер смеётся и потрясает воображаемым копьём. – Убивать вепрозверей!

Тут он неожиданно наклоняется ближе, и Тами замечает, как блестят в темноте его глаза – ярко, будто светляки в траве.

- Я обещаю тебе, что там, в лесу, не упущу случая поквитаться с ним. За всё.

И Тами становится жутко, и мороз проходит по коже, когда она понимает, что он не шутит. Но всё равно не может сдвинуться с места и продолжает смотреть, как подрагивают его губы, когда растягиваются в опасной улыбке – такой знакомой и вместе с тем новой, почти звериной.

- Я вернусь, овеянный славой, с вепрозверем на плечах, и всё изменится, обещаю!

Ей не хватает духа спросить, что он имеет в виду.