Огненный ветер

Огненный ветер

Огненный ветер

И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот,

Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы

и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь;

после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь;

после землетрясения огонь, но не в огне Господь;

после огня веяние тихого ветра, [и там Господь].

(3 Цар. 11-12)

I

Еще затемно, бредя по неосвещенной галерее на хвалитны, Иероним понял: зиме конец. В дымном воздухе как будто пахло медом и чем-то свежим, а солнце, что осветило во время молитвы витражи церкви, огненным своим колесом направилось в сторону весны.

Оттепель обнажила склоны горы, изглоданные зимними стужами, истерзанные ветрами и раскисшие от снега, под жесткой коркой которого уже бежала вниз, в долину, к морю, вода. В сыром дыхании ветра было обещание цветов на лугах, ручьев, птичьего гомона, долгих закатов, лазури.

Но Иероним не верил обещаниям – с самого детства.

Радоваться бы наступающему теплу, такому долгожданному, особенно здесь, в горах. Радоваться, потому что кости ломит от холодов, а одежда – что толстая шкура – никак из нее не выпутаться, не скинуть, так и ходишь, волоча ее за собой, омертвевшую.

Однако Иероним лишь угрюмо подсчитывал в уме те горести, что приносит почти каждая весна. Истончаются одряхлевшие сугробы, все жарче печет солнце, и из-под снега, из-под его спекшейся черной коросты лезут наружу извечные враги: голод, мор, чума. Только они могут вечно умирать и вечно возрождаться, как зерно, как змей, поедающий свой хвост.

День шел своим чередом: в делах и заботах, но подспудное, принесенное сырым ветром, Иеронима не отпускало. Вот уже шестой час миновал, трапеза прошла в молчании и закончилась.

Иероним повторял про себя второй псалом, идя по галерее, окружающей клуатр, к своим покоям. В этот час братия отдыхала — отроки-новиции и старцы отогревались у огня в "теплой комнате", прочие же, кто не разучивал псалмов, прогуливались степенно в молчании по галереям.

— Прошу прощения, дом Иероним, в скриптории... — обратились к нему тихо и почтительно. Иероним обернулся, и увидел брата Ремигия, лучшего рисовальщика монастыря, высокого, нескладного молодого человека с руками в пятнах от въевшейся краски.

— В скриптории между братом Гвидо и братом Домеником вышла ссора...

Иероним коротко кивнул. Весна, и за какими бы толстыми и высокими стенами ты не прятался, как бы не отгораживался от мира — от первых весенних бурь кипит кровь. Молодым смирение дается труднее всего...

В высоком светлом зале, где работали переписчики, всегда стояла скрипяще-шелестящая тишина, но в этот раз тишина была полной. И ее охраняли тяжелые тома, взгромоздившиеся на пюпитры и столы.

Послушник Гвидо старательно размечал иглой строки, согнувшись едва не вдвое над листом пергамена. Поклонился, как и все, с должной почтительностью.

Иероним огляделся: работа шла, как обыкновенно она была заведена ещё в те времена, когда он сам так же корпел над Святым Писанием.

Без слов подошел к нему библиотекарь и протянул лист, ещё влажный от подсыхающих чернил. На листе, видимо, последнем в книге, в углу была нарисована сценка: два монаха, один прогоняет со стола мышь, крадущую кусок хлеба, со словами, надписанными сверху: "Подлая мышь, умыкнувшая хлеб мой, выражаю тебе свое презрение. Да поразит тебя Господь", второй в страхе прячется за подставкой для книги. Дабы никто не усомнился в изображенном, над головой одного из монахов выведено "Гвидо", а над головой второго — "Доменик".

Будь у Иеронима борода — он бы улыбнулся: так остроумно вышло. Но, разумеется, вовсе не пристало воинам Господним развлекаться подобными пустяками!

— Позволено ли мне будет, дом Иероним? — обратился к нему, глядя в пол, Гвидо. Иероним кивнул, милостиво дозволяя. — Я переписывал эту страницу и отдал брату Доменику, а он... изобразил меня в непристойном для слуги Господа страхе перед презренной мышью! — к концу этой короткой речи брат Гвидо пришел в волнение, неприличное будущему монаху, покраснел до кончиков больших оттопыренных ушей.

— Сие не означает, что кулаком под нос надо грозить!.. — буркнул брат Доменик – нескладный, худой и высокий паренек, сутулый от вечного сидения над иллюстрациями.

Уши брата Гвидо заалели так яростно, как вспыхивает на ветру пучок сухой соломы.

— "Балагурство же, празднословие и смехотворство осуждаем на вечное изгнание из всех мест; на такие речи ученику и рта открывать не позволяем", — наставительно произнес Иероним, цитируя Устав святого Бенедикта. — Соскребите изображение; а об епитимье вашей решим на завтрашнем капитуле.

Все нездоровое предчувствие весны.

В скриптории было холодно, и все же на продуваемый ветром двор выходить не хотелось, но его плоть так же греховна, как и у этих молодых монахов, так что пусть – сырой ветер, холод, пробирающий до костей, покрасневшие ладони. Плоть следует усмирять.