Он для нее был слишком красив

Он для нее был слишком красив

Он для нее был слишком красив. 

 В ее жизни всегда были другие мужчины.

Проще. Смешнее. Худее или полнее. Неприметные кепки в толпе. Да и она красотой не блистала.

Всему виновата горбинка на носу размером с Килиманджаро.

Да волосы с тюбик пасты цвета асфальта после дождя.

И грудь чуть-чуть одна больше другой. Она из-за этого всегда немного переживала и прятала грудь, когда случался впервые секс. Неловко сгибалась. А потом понимала, они не смотрели на грудь, а только ее целовали.

Она знала, это было логично, знала, что в ее жизни не будет яхты и белого купальника на загорелом теле. Длинных бокалов на тонких ножках в узкой с изящным запястьем руке.

Пафосных кабриолетов и на том же изящном запястье Cartier.

В ее жизни диван-книга, полки с книгами, старый дворовый кот, в память о бабушке шкатулка с Кремлем на крышке соломой рисунок кривой. Внутри пара колец и крестик.

Она легко складывала пятизначные цифры в уме и старалась во всем быть честной. В плейлисте телефона (и нет, не айфона) Диз Гиллеспи да несколько треков Эми Уайнхаус.

Она ненавидела мыть полы и стирать вручную носки. Беспорядок не очень любила, однако. Да и хаос.  Тот самый, что создавался бессмысленной болтовней.

Готовила пироги…

Ей 33. В прошлом разбитое сердце  -  ну а как же иначе. Любовников  за всю жизнь - кажется все- таки три, если ничего не случилось по - пьяни. Тогда в 19, когда она помнит лишь стопки текилы, темный бар и бармен. Шоколадного цвета глаза и красивые пальцы. Был и или не был?

Сейчас у нее Вадим. Работает недалеко от нее, то ли в сауне, то ли в бане. Неважно. Два раза в неделю: вино, роза и плавленый сыр. Секс сразу после двух бокалов. Без слов. Бестолковых фальшивых фраз: Как дела? А у вас?

Вадим уходил. Она любила пить чай. Гладить кота и ненавидеть свое одиночество, никому никогда об этом не говоря. Прозаично так, что обхохочешься.

И тут неожиданно Он. Она выбралась в тот самый бар, только теперь здесь дуб, настенные бра и пафосный ценник. Длинные коготки и каблуки, на нее озирались, моргая глазами: что эта тут делает, нам непонятно?

Стоптаны туфли, и катышки на рукаве не самого впрочем, старого платья. Да сумочка куплена по скидке в универмаге: натуральная кожа, подкладка синего цвета. А впрочем – и это не важно.

Она заказала коктейль: водка, сироп, мята, лайм, лед. Убить время и память -  сойдет. А вдруг как тогда с ней что-то да произойдет. Неважно уже даже что. Просто жизнь с её вывернутыми карманами и случайностями. Когда кто-то проснется в канаве, кто-то у моря, а кто-то на старом чужом диване.

Он сел рядом, толкнул локтем. Извинился. Она улыбнулась ему инстинктивно. Обрадовалась – как хорошо, что на мне кружевные трусы, а не те, что обычно, любимые: С белым кроликом, белого хлопка.

И засмеялась опять. Как наивно. Где я и где Он. Такие мужчины не ездят в метро, не сидят с тобой рядом в кино, не снимают c тебя белье… Они в параллельной реальности рекламных билбордов и дорогих журналов, девичьих фантазий и эротических снов.

Три барышни тут же уселись с ним рядом. Она была слева, они сели справа. Мешая друг другу ногами и каблуками. О Господи, как же громко и мерзко они хохотали.

А Он, повернулся вдруг к ней и сказал: «Ужасно хочется пирога и крепкого черного чая».

Наверное, он сказал это не мне, она обернулась. Пьяна, показалось – бывает.

Обернулась к нему, он прямо в глаза, она вспомнила про Килиманджаро. И снова про грудь, где одна чуть-чуть больше другой.

- Есть пирог с курагой,  - неожиданно вдруг прошептала.

Пойдем. Они вместе вышли из бара и прямиком к ней домой.

Она про себя шептала: как быть? У меня же грудь одна больше другой? И не могла не смеяться. С чего я решила, что мы будем с ним раздеваться?

Он спросил: читала ты Воннегута?

-Конечно, - пожала плечами она. Лет десять назад впервые. Но, правда, не всё, простите…

Они зацепились словами, смакуя фамилии и имена, прочтенные книги, цитаты, героев. И вот они уже на кухне в ее квартире. Пьют чай из старых массивных чашек, крошат пирог. Говорят и резко молчат.

Молчат, и плавится воздух, спокойствие и тишина. Нет той самой неловкости – надо что-то сказать. Она считала горошки на чашке, он смотрел на кусок пирога. И спросил:

-Пекла сама?

Она кивнула, конечно, да. А сама взглядом на плечи и руки, на жесткие волосы: как ты чертовски красив.

- Мне раньше пекла мама.

Дура. Жирный курсив. Он признался, ее больше нет. Умерла. Полгода назад. Он раз в месяц к ней приезжал. Всегда. Его мама пекла пироги с ягодами, они пили чай. А теперь пустота. Его Томочка печь не умеет. Ну и вообще, Тома сказала ему: ты в последнее время какой-то странный. Собрала чемодан. улетела.

 Куда?- спросила она. Он Ответил: Да на Канары.

Чем я лучше твоей Тамары? Она молчала, стыдливо пряча те мысли, где он целует ее в висок. Только Тома, наверное, красотка. С правильной грудью и носом, с выпрямленными волосами, которые блестят так надо – сами, природой дано, ну как бы. В этих Томочках все до скуки красиво. Они, будем честны, все немного суки и все же они -  любимы. Их вечера не диван, не кот, не телевизор с кучерявой Керри.

У них там свои интерьеры.

Они не опускаются с пеной в ванну, чтобы пеной скрыть и спрятать комплексы. Чтобы торчала одна голова и колени. А там под водой то самое тело. И грудь. Но вам это слышать снова и снова уже надоело.

Пока она размышляла, уставившись на дно коричневого чая, Он встал, помыл чашку и блюдце. Он моет посуду! Она чуть не упала со стула, нет так, не бывает. Его не бывает, Он призрак, мираж, воспаление мозга от одиночества. Ах, знала бы мама, какое несчастье случилось с ее дочерью.