он в паленной Нью Эре

он в паленной Нью Эре

 Она крадет свой первый «айфон», не рабочую однодневку, у мужика — наглеющего туриста, раз он, сука такая, здесь — лет сорока и с хипповой бородой, а не у местных, и, тем более, не у женщин. Пробирается к нему с толпой детей не намного выше нее и нагло тянет руки, требуя «маней-маней-маней», присматривая, в каком кармане телефон. Она впервые разговаривает с кем-то помимо тех, кто связан с ее унылой работенкой. А дяденька-то, дяденька с выгоревшими, как всегда везде, волосами, просек, очевидно, что ей лет больше основной аудитории, кишащей вокруг него. И ни одного мужика пока нет на периферии, даже хозяина стайки детей одного с ней цвета кожи и волос, года на три ее младше, думает тупой уебан, на шесть минимум. Спрашивает, куда она лезет, большая уже, вон, как белые надо работать идти, и все будет, вон, как он, вка-алывать. А Лакшми смотрит, жалобно выдает «кушать хочется» и, получая влажную салфетку, вытереть немытые руки и идти вджобывать, а, пока он достает из рюкзака свой антисептик, Лакшми наконец понимает, что размывание своего ебала не включила. Чуть-чуть охуевает, включая, и грязными руками вытягивает из внутреннего кармана белый смартфон, разрушитель гендерных стереотипов.

      И самый, су-уука, странный ее прокол — она не считает остальных соучастников по неволе тупыми, грязными, ни на что не способными отбросами, которые даже бабло не способны вместо салфеток и шоколадки получить. Вот писец-то, и даже мелкому самому сует сотку баксов, наивнейше надеясь, что она у него останется и пойдет на что-то полезное, например ствол-нож-кастет-динамит-для-рыбалки. Сваливает.

      Лакшми сидит, обмерев от четкой яркости и вони в обдроченном-обблеванном-засранном-зассанном-объебанном переулке — чуть дальше детишки требуют подачки у редкого туристишки, вернее, хватают то, что не забрал дядя —и ждет очередного охотника за своей шкурой. Если по городу шляются подозрительные типы хотя бы с ножиком — тогда точно за ней.

      Здешняя дыра, словно дом родной. На видео ее несравненный Кремлевский Килер  что-то втирает на русском под музыку другому белому с микрофоном в руке — звук поганый, но можно уловить, как произносят:«Нори» . Чертов Норимиско, какой же он доставучий, всюду о нем трындят, но она не хочет рассматривать то огромное Нориграффити, лишь жаждет еще больше Славы — такого, которого даже описать словами не может, этой банальщины просто не хватает. Она не понимает, что там говорят, и просто улыбается мечтательно. И страшно, наверное. Предмет грез сбивается, а у нее сердце пропускает удар. Слишком любимый.

      Там даже есть комменты, и можно написать, но ее вспугивает тот паршивый тип, что сейчас ошивается у мелкоты. Девушка встает, прячет смартфон в сумку, отряхивает голубую, на манер школьной, юбку, и смывается по-быстрому, со скоростью под двадцатник в час, не меньше, оставляя пыль и теряясь в других переулках, подальше от этого.

      В новом мире много людей, сари, хны, карри, красных пятен на асфальте и земле от местной жвачке, и ебаные террористы не видны во всем этом разнообразии. В переулках она перематывает всего Славу, его тексты все еще пролетают, но песню, трек, с которого все началось — «Курить и сдохнуть»  — слушает постоянно, убегая не зная куда, пока где-то там фонит мужской голос. Возле больших резных ворот, оказавшихся у нее на пути, стоят женщины в характерных, закрывающих лицо, хиджабах? Они яркие, как и одежды мужчин, но Лакшми не проведешь — знает, от них веет концом безопасности, и нужно бежать дальше, чувствует маячащих уебанов по пятам.

      Цель ее побега по пыльному рынку, грязному, воняющему прогорклым маслом, на котором жарили еще ее родители, когда не были такими уебанами, где тут же торгуют чем-то гниющим, и неприглядно скворчащим, на цвет как дерьмо, приходит к ней — быстрая и яркая, и она прижимает динамик к уху.
      «Курить и сдохнуть, просто курить и сдохнуть», все говорят на ебучем хинди, повсюду разлагается мусор и завывают проносящиеся машины, мопеды какие-то тупые, везде детишки, похожие на нее саму, братьев и сестер, но ей каже…
      Слава говорит, похуй. Она лихорадочно что-то ищет, помимо машины и возможности состряпать из нее летающую хуету. Фрукты, специи, мясо крыс, коровы, лачуги, люди, крысы, жара, и все продают. Так много фальшивого золота, и Лакшми невольно теряется, один Кремлевский Килер  в голове, но ей нужен тот Голос, просто необходим. Почему и кто за ней гонится, в чем вообще ее проблема, в чем смысл?

      Цель расплывается, как и товар ширпотребный с его продавцами, обвешанными товаром по самое не могу.
Для начала ей нужно найти еще один переулок и перестать скорость сбавлять и по сторонам глазеть, с этим «где я вообще».

Выстрелов не слышно и разговорчиков за спиной тоже не наблюдается, но за ней следят — она чувствует. Из переулка сигает через открытое окно, сквозняком проскальзывает мимо юной мамочки в оранжевом сари, кормящей младшего грудью, и выпрыгивает через «форточку» на другую сторону, бежит по прохладной глине и открывает дверь в первую же пустую лачугу. В бедненьком домике не то из глины, не то еще из чего, крепкие засовы, и Лакшми садится так, чтобы ее не было видно снаружи. Снова включает телефон, и его голос становится громче — или он всегда был таким четким? — после ее посыла нахуй. «Подумаю, — сказала она тогда, — Подумаю», и все, тишина, одни террористы, хуевые машины из лаборатории, карта, красным окрашенная: «Места, которые следует избегать», да чувство отвращения со столь явным нежеланием, заменяющим страх. Человек на видео тем временем порет явно несусветную чушь на русском, мало понятную ей — зачем только лазила по словарям, сплошняком запоминая слова, но это ради того чела, Киллера, так что прощается.