Она смотрела в окно...

Она смотрела в окно...

Она смотрела в окно. Привычно поворачивала голову, разминая шею, и снова укладывала ее на смятую плотную подушку. На выдвинутой вперед тумбочке, чтобы легко можно было дотянуться, громоздились разномастные пузырьки, склянки, тряпочки. Вокруг чашки с нарисованными цветами подсыхала чайная лужица. Потрепанная на концах бумажная иконка опиралась на пустую банку.

Вещи заслоняли окно, мешали смотреть, и сквозь мутно-грязное стекло, с комками грязной ваты на подоконнике, Марыля видела только кусочек тропинки, ведущей к ее дому.

Лежать было неудобно, скучно, но это единственное, что осталось ей, старой, немощной.

Она не вставала давно, еще с прошлой осени, когда упала и сломала шейку бедра. С тех же пор она научилась узнавать людей по ногам.

Татьяна, ее племянница, двор с которой они делили, ходила медленно, плотно, переваливаясь, как раскормленная утка, с чавкающим усилием переставляла разношенные калоши по грязи.

А вот Прохорычу, последнему Татьяниному неофициальному мужу, что протоптанная дорожка, что культурный асфальт, что усыпанная росой трава все одно – скользил будто по льду. Хороший мужик, ладный, и в возрасте сохранил силу и стать.

Соседка Груня та вечно поспешала. Бежала бегом, по сторонам не смотрела, даже слова бросала впопыхах. А какие такие дела у нее – непонятно: огород зарастал быльем, хата чистотой не блистала. И все равно Марыля ждала ее, радовалась, когда заскакивала Груня на минутку-другую: легкостью веяло от соседки, нескончаемой весной. Да и хохотала все время, прямо соловьем заливалась. Выходит, что, пока Груня бежала-искала что-то свое (дай Бог, догонит!), другим дарила она счастье.

Этой весной дожди шли почти каждый день, и Марыля все чаще смотрела в потолок: на улицу редко кто выходил, только метнется накормить свинью да посыпать отрубей курам, а к ней чего тогда плестись-заворачивать? Печку топили с вечера, чугунок с остывшей картошкой на лавке рядом. Надо – дотянется и пожует. Не песни же с ней сидеть распевать. Даже в туалет она приловчилась ходить сама. Выгнется как может, подставит баночку и посикает. Главное потом не уронить, как поначалу бывало, на постель, а то Татьяна разбушуется и обложит матом.

Она незлая, Татьяна, жизнь просто не гладила ее по голове. В молодости нагуляла сына, наслушалась от своих, деревенских, упреков и перешептываний.

После выскочила замуж за отсидевшего мужика из соседнего поселка. Тот не убил никого. Говорил, что и не ограбил, но статью повесили именно за воровство, ведь он бухгалтером работал в колхозе.

Жили они с Татьяной, как все: миловались, лаялись. Жизнь ведь не гладкая дорожка, грязи и сора на ней хватает. Согласились вот Марыле выделить хибарку рядом с собой. И то хорошо, все люди рядом. Как будто и не одна.

А после муж Татьяны стал животом маяться, терпел, к врачихе не ходил: чем та поможет? Пенял все на магазинные продукты: мол, настоящая они отрава, нет в них пользы. А у домашней сметаны вкус не тот, молоко вонючее. Так и помер, кривясь и плюясь. Десятый год уж пошел с того часа.

Татьяна побыла-побыла вдовою да и принялась искать нового (как сама смеялась, «компаньона»). Приглашала. Смотрела. Перебирала. Кто-то не угодил: заявился в грязных сапогах. Другой отказался бросать свою хату, а она не захотела уходить к нему в приживалки. Следущий пожил-пожил месяцок да и сбежал, не выдержал придирок и визгливого голоса.

Вот теперь Прохорыч жил, да тоже, видно, через себя переступал. Частенько слышала Марыля его бормотание за стенкой дома, когда дрова пилил, хоть сил для этого уже было маловато. Жилы тянула из него Татьяна своими попреками, вот он цветами и лечился: разводил пионы. Весь сад горел-полыхал алым цветом. Все в деревне ахали, хвалили, не понимая, что так горело у него на душе...

На кровать запрыгнула кошка и улеглась прямиком на больной Марылин бок. Знала, милаха, что от ее тепла нога ныла меньше и боль стихала. Могла бы Марыля – попросила бы устроиться у нее на груди, над сердцем, где шрам хоть и зарубцевался, а колол по-прежнему.

Не всегда ведь была она одинока и разговаривала только с кошками. Была у нее и любовь. Всего разочек погуляла с красавцем гармонистом у реки, посчитала звезды, подышала сладкими словами и влажными губами. Но музыка смолкла. Уехал гармонист на заработки в город, и след простыл.

А ей оставил Колюшку, сыночка любимого, единственного. Родила его Марыля и нарадоваться не могла: красивый, умный, послушный. Уши закрыла на все пересуды и сплетни, глаза видели только сыночка. Радовалась, что война позади и мальчику ничего не угрожало. Думала, вырастет он, выучится, подарит ей внучков, а ей ничего другого и не надо, кроме как видеть его счастливым.

Только кто ж знал, что жизнь так же легко срезать, как косой траву росную.

Вздохнула Марыля и, как всегда, залилась слезами, посмотрев на фотографию Николая на стене.

Ему было семнадцать, всего семнадцать годков, когда на танцах подрались. Еле дополз тогда домой, бледный, потный, с синюшним животом. Не спасли его врачи, вернули Богу.

Почитай, лет пятьдесят с тех пор прошло, а она все никак не успокоится. Смириться, может, уже и смирилась, но радость в руках больше не вольна удержать.

Затряслись они с того дня мелкой, но заметной дрожью, а когда Марыля волновалась, трясучка усиливалась стократ. Ложка дергалась, брызги супа летели во все стороны. Стыдно ей было до одури. Стала таиться, улучала момент, чтобы поесть в одиночестве. В гостях ее поначалу уговаривали, даже насильно всучали блин или какой пирог и внимательно следили, чтобы она не отказалась и донесла предложенное до рта. Для нее же было настоящей пыткой кусать еду. Вслед за руками начинали плясать губы, зубы соскальзывали с поджаристого душистого бока. Марыля торопилась опустить руку, и вслед тянулась, будто приклеенная, ниточка слюны. Порой кто-то, не сдержавшись, осуждающе хмыкал: мол, вон как непочтительно обращается с угощением, а у них каждый кусок на счету. Потому Марыля перестала ходить к соседям или, если никак было того не избежать, подгадывала время своего прихода задолго до обеда или ужина.