Ополо́вочка

Ополо́вочка

 1.

Сегодня я возвращаюсь домой.

Сердце счастливо замирает от одной только мысли о доме, о родной деревне, о родительской хате в три окна с рябинкою у плетня. Ах, как это всё бесконечно далеко!

Ведь, кажется, только вчера школу окончил, хотел идти на тракториста учиться, Леночка согласилась со мною в кино сходить, а тут случись – в армию забрали. Леночка обещала дождаться и даже в щёчку на прощание поцеловала – щека еще долго огнем горела. Матушка плакала тайком, и все кончиком платка слезы вытирала. Отец хлопал по плечу и был радостен – сын мужчиной становится! Солдатом! Защитником!

Через год началась война, попал в пехоту. Сначала шагали все больше назад, потом постепенно стали продвигаться вперед. Рощицу за рощицей, село за селом отвоевывали.

Помню, как плакал наш старшина, когда вошли в малое местечко, наполовину сожжённое немцами. Оказалось, он оттуда родом. Вся семья его там погибла. Кого расстреляли, кто от голода помер. Никогда его слез не забуду. Мужик, здоровый кабан, плечи широкие, сорок шесть лет, самый сок. А рыдал навзрыд, как малый ребенок. Припал на колени перед каким-то пепелищем и плакал, плакал…

Командира нашего ротного помню, старшего лейтенанта Светина. Красавец, молодой, только из командирской школы перед войной выпустился. И сразу в бой! В первую же атаку, говорят, три четверти взвода потерял. Хотел застрелиться, не дали, вовремя пистолет выдернули из руки. Я этого не видел, он тогда совсем в другом полку служил, но слухи как птички что по окопам, что через линию фронта – только так летают! Светина я уж застал другим, не таким, который застрелиться бы мог, а совсем даже наоборот – врага застрелить, глазом не моргнуть. Зубы всегда сцеплены надрывно, в глазах тоска смертная, а в лице решимость и мужество неподдельные. Мы за ним как за отцом ходили, разве что в рот не заглядывали. И умерли бы за него, все как один, это точно, потому как мировой парень, завсегда о простом солдате как о брате родном пёкся. Ненамного он нас, призывников, старше-то был, года, может, на три, на четыре, но смотрел всегда так строго и хмуро, будто полжизни своей уже прошёл и полмира повидал. Его убил снайпер в сорок третьем.

В березовой рощице, помню, засели немцы и никак не собирались уходить. Выковыривали мы их, выковыривали, все никак сладить не могли. Меня там подстрелили. Невесть откуда танки немецкие появились, начали палить по нам. Сутолока началась, ну про меня и забыли, я без сознания лежал, крикнуть не мог ничего. Приняли за убитого, наверное… Маленько повоевали и бой вправо ушел, стихло все как-то. А я очнулся, лежу, тишину слушаю, хорошо мне, хоть и больно. В грудь ранили, стервы фашистские. Поднялся через силу, сел, привалился к березке. Над головой небо голубое-голубое, счастливое такое, в белых пёрышках. И тепло так, ярко всё, и войны вроде нету. Хорошо, одним словом.

Вдруг над самой головой птичка малая на веточку уселась. Лапками перебирает, головой во все стороны вертит, глазками на меня постреливает, любопытка. Чудна́я такая – вроде на синичку похожа, а сама черно-белая, и хвост длинный-длинный, как ручка от половника. И вспомнилась мне старая моя прабабка, которая таких вот синичек как раз половниками и прозывала. А на самом-то деле им название ополовники.

Долго мы с моей ополовочкой так сидели: она на веточке, я под веточкой. В груди все жгло, но не так чтобы очень, терпимо. Под ночь уже кто-то валежником затрещал поблизости, и спугнул птичку. А я в темноту тут же провалился. Заснул, стало быть.

… Еду домой слава тебе Господи. Ну и что, что среди гробов? Вон их тут сколько: два, три, шесть! Шесть ребят наших, мертвых. И я вместе с ними в кузове, пылью дышу, эх... И еще пятеро живых со мною рядом, незнакомых. Никому не обидно, всем место нашлось. А позади нас еще целая колонна таких же грузовичков. Такая вот эстафета – кого хоронить, а кому жить… Одной дорогой на войну ехали, одной дорогой обратно возвращаемся. Тесновато, конечно, но это ничего, терпимо. Главное, что скоро дома буду.

Сказать что ли шофёру, чтобы потише на колдобинах скакал, не дрова ж везёт?...

2.

- Захарыч, глянь-ка! На одном из гробов, вишь? Что за птичка сидит, не знаешь? Синица вроде, нет?

- Сидит, и ладно, тебе-то чего, Серёга?

- Да ничего, интересно просто. Она ж с места не сдвинулась, даже когда батюшка кадилом ее обкурил.

- Ополовник это.

- Половник?

- Сам ты половник. А птичка – ополовник.

- И чего сидит? Чудно́!

- Душу ждёт.

- Чего?

- Говорят, что птицы переносят души умерших на тот свет. Вот она и ждёт чью-то душу неприкаянную. Щас батюшка отпоёт, и полетят.

- А в этом гробу кто? Опознанный?

- Нет, безымянный. Документы все истлели, семьдесят лет пролежал в земле. И посмертного медальончика на нём не было. В ребре на спине только пулю автоматную нашли. Михалыч говорит, через сердце прошла, или рядом. Скорее всего, сразу умер, не мучился.

- Вот бы узнать его историю, а? Откуда родом, как служил, где воевал, как убили…

- Да у всех тут истории… Вот их, тридцать шесть гробов, тридцать шесть бойцов, тридцать шесть историй… Как их теперь узнать? Будешь заметку писать, Серёга, лучше про ополовочку напиши. Вон какая птичка махонькая, а на своих крылах целую душу к небесам возносит. И какую душу! Душу русского солдата! Большую, ратным подвигом освященную, смертью крещеную. Для врага неприподъемную, для чужака непонятную.

- Красиво сказал, Захарыч! А что? Я, пожалуй, и напишу… Глянь-ко, глянь, полетела ополовочка!

- Прямо к солнцу, родная, прямо к солнцу! Упокой, Господи, душу грешную.