Ощущая мрак

Chapter V. Пыль в запертом доме

«Да...»

Я слышу шепот. Он скребется внутри меня, царапает острыми тонкими когтями внутреннее ухо. Забирается внутрь тела, спускаясь по позвоночнику.

Я оказываюсь в сознании так резко, будто из сонного лимба меня кто-то выбрасывает. Сначала я чувствую тяжелую до невозможности голову. В ней будто миллион фунтов. Ощущаю, как все тело наливается тяжестью: ни рук, ни ног не поднять. Я глубоко вдыхаю  полной грудью – ребра растягиваются под грудной клеткой и сжимаются снова – и все в капкане неуместной мышечной боли.

По-моему, пока я был в отключке, кто-то методично и с удовольствием избил каждую клетку моего тела. По другому объяснить то, что сейчас происходит с моими мышцами, я не в состоянии.

Кто-то дует мне на лицо, и я медленно открываю глаза. А потом резко распахиваю их так широко, как только могу. Перед моим носом чужой нос. Тонкий рот. Два светлых глаза. И колючие кудри волос.

Я мгновенно краснею.

– Очнулся? – спрашивает Цинния прямо над моим лицом. Даже не отодвигается ни на дюйм.

Конечно, очнулся.

Она выпрямляется – ее лицо отдаляется, и я вижу, что она сидит на кровати рядом с моим распластанным телом. Вокруг меня стены комнаты – металл, обтянутый тепловыми каналами генератора и обернутый мягким ворсом изнутри. Я дома?

– Мама сказала, ты захочешь поесть, – говорит Цинния.

Вообще-то меня сейчас стошнит. Но Циннии не обязательно это знать.

Я пытаюсь сесть, с трудом поднимая руки и упираясь ими в жесткий матрас в голубой обивке. Нет, я определенно не дома, у нас с отцом нет таких чистых покрывал. Моя грязная одежда оставила на нем большое серое пятно-силуэт, а на подушке отпечатался затылок.

Голова идет кругом, когда я сажусь, свешивая ноги на пол. Цинния смотрит на меня широко распахнутыми глазами, как будто впитывает каждую секунду своего немого наблюдения. Я окунаю голову в холод своих ладоней.

– Так ты будешь есть? – спрашивает она.

Может быть, в следующей жизни.

– Не сейчас, – отвечаю я. Голос глухо утопает в руках, я так и не поднимаю головы. Все меняет свои очертания, словно комнату окунули под воду, а та дрожит и плещется, заставляя все вокруг дрожать вместе с ней.

Я кожей чувствую тепло от тела Циннии, которая сидит очень близко ко мне. Она никогда не была так близко. Я знаю, что лицо у меня красное, как раскаленный корпус генератора. Хватит краснеть, идиот!

– Миссис Гэйя дома?

– Нет, – просто прекрасно. – Она еще в Академии, занятия же идут.

– А...

– А мои уже закончились. Мама попросила присмотреть за тобой, ты же заболел и не можешь посещать уроки.

Я не заболел. Я сошел с ума, просто никто не хочет говорить мне об этом.

– Так дома никого нет?

– Нет.

Прекрасно. По-моему, от нервов я сейчас грохнусь обратно в обморок. О чем мне с ней говорить? Мы никогда не оставались наедине, у нас ни разу не было диалога длиннее, чем дежурное «Привет-как-дела», когда она приходила с матерью к нам домой.

Давай начистоту, Мэйтланд. Как ты с ней будешь говорить, если рта раскрыть не можешь?

Я громко выдыхаю себе в руки.

– Тебе плохо? – Цинния тянется ко мне, осторожно касается пальцами моей коленки в грязной драной штанине. Я весь замираю, от кончиков волос до пяток становлюсь одним нервом. Клянусь, ногу сейчас сведет судорогой.

– Н-нет, все путем.

Просто у меня сердце застряло в горле, и я сейчас задохнусь, а в остальном все окей.

Цинния молчит, я тоже. Не знаю, что говорить. Очень хочется, чтобы ее сейчас здесь не было, я не хочу показаться ей идиотом большим, чем есть на самом деле. А сейчас мне ни слова не выговорить.

Нужно что-то сказать. Что угодно.

– Если ты не хочешь есть... – она нетерпеливо елозит по покрывалу и придвигается еще ближе. Мне кажется, я сейчас задохнусь от ее близости.

– Э...

– ...может, расскажешь, что вы вчера обсуждали с мамой?

Я с разбегу врезаюсь в тупик из ее вопроса. В голове и без того было глухо, только панические мысли бились о стенки черепа и друг друга, а теперь там просто пустошь.

– Что? – переспрашиваю я хриплым голосом. Откашливаюсь, мысленно ругая себя. – Что ты спросила?

Цинния распахивает глаза еще шире, хлопает ресницами – такие длинные! – и с готовностью повторяет:

– О чем вы говорили вчера вечером? Канцлер... – она запинается, отводит взгляд в сторону, словно стыдится, – его, правда, арестовали?

Я судорожно облизываю губы. Они сухие и потрескавшиеся, как будто вчера вовсе не я бегал под дождем полночи. А можно сменить тему для разговора? Под «что угодно» я подразумевал «что угодно, кроме ареста отца, вчерашних событий, моей болезни и...». И еще миллиона других тем.

Собеседник из меня так себе.

– Ну, это... – голос внезапно подскакивает на октаву. – Я не уверен, что это было...

Не уверен, что это был арест. После бессознательной ночи, в свете утра мне все произошедшее кажется каким-то идиотским приколом, и я не хочу болтать об этом направо-налево.

– Извини, – говорю я, резко поднимаясь с места, – мне нужно идти.

Цинния вспыхивает подобно ксеноновой лампочке.

– Тебе же нельзя выходить из дома! – восклицает она и тоже вскакивает. – Ты же заболел!

– Я хорошо себя чувствую, – в физическом плане. – Мне нужно кое-что проверить.

Она скрещивает на груди руки и хмурится, поджимая губы, почти как мать. Только вот куда более эмоционально.