Особенные

Особенные

Особенные

В моем саду девять месяцев в году жужжат пчелы, гудят над розами и гладиолусами, миндалем и чертополошьим злыднем, драконьей ягодкой и слезами короля Георга.

Лейка и секатор,  грабли и тяпка, белозубая улыбка и лукавый прищур из-под долгополой шляпы –  вот мои инструменты.

Седина на висках добавляет мне весу в разговоре: клиенты больше доверяют не добру молодцу, а пожившему товарищу с медалью "за отвагу", а на выставках мои питомцы частенько берут призовые места (помните «мистер гигантская тыква» или почти разумный драконокактус прошлого года?), что дает ощутимый звонкий прибавок в копилочку.

Так было не всегда.

Гляжу на серый конверт со знакомым треугольным  штампиком, по спине пробегает дрожь. Пытаюсь ее заглушить, давлю в себе воспоминания...

Приятная дрожь. И воспоминания. Каждый раз, когда я заглядываюсь на картины прошлого – упаси небо, не специально, просто срабатывает случайное слово, деталь, ассоциация – у меня по виску ползет струйка холодного пота. Ноет затылок. Рот наполняет кислая слюна

В такие минуты я начинаю бояться самого себя.

Посыльный удаляется, разнося письма дальше, соседям.

Неутомимые пчелы трудолюбиво и приветливо гудят.

А я стою и думаю.

Давлю в себе дрожь.

Вспоминаю.

***

Познакомились мы в поезде. Знаете, такие дощатые серые вагоны, видавшие три войны и четыре смены строя на своем веку – суровые и надежные, временем проверенные.

Поезд лениво тянулся куда-то на север, а пацанва деловито гудела под перестук колес – куда, мол, едем, зачем, и что нас ждет.

Я твердо знал – уж точно будет не хуже, чем раньше, когда мерзнешь в пустом сарае, ожидая очередной облавы, живот сводит в корчах от голода, а ноги отказываются бежать – и от слабости, и от того, что бежать тебе, по сути, некуда.

Подфартило.

Очередная облава обернулась несказанной удачей. Не суровые фермеры  с ружьями и не поисковые наемнические отряды по поимке мародеров, что гребли всех подряд и ставили к стенке подозрительных – последствия гражданской войны не шутка.

Накрыло меня на побережье, где тепло, и яблоки, и даже зеленый недозрелый инжир, где можно было послушать музыку бродячих шарманщиков и нажраться от пуза кислых кормовых дынь.

Накрыло меня и еще с десяток таких же. Когда, размышляя о будущем, скорее всего кратком и скверном,  мы оказались на плацу, седой майор, вопреки ожиданиям, не стал отдавать приказ «пленников к стенке, ружья на изготовку». Он хрипло заговорил, кашляя и глотая окончания, поэтому сначала мне показалось, будто я ослышался.

Никогда, наверно, прокуренный рык вояки не звучал так приятно для слушателей – будем жить. Мол, государство после войны оправилось, всех гадов прижало, и дорога для таких, как мы, освободилась. Знай, топай к будущему – причем не к светлому абстрактному и не к загробному нездешнему – тебя страна поддержит и поможет, требуется лишь немного понимания, желания сотрудничать и послушания. Мы и потопали, вчерашние беспризорники, чуть не с песнями и шаг чеканя, в солдатскую столовую, потом в парикмахерскую, к интенданту, и на вокзал к теплушкам.

Майор и офицеры сопровождения улыбались сквозь усы. Чуя подвох, пара ребят сбежала, оторвалась от общей колонны,  что проходила нестройным маршем по улицам городка. И когда выяснилось, что ни погони, ни угроз не последует, я и вовсе успокоился – значит, будет хорошо. А сбежавшие – сами себе недруги, решили как хуже.

- Поедем на север. Там, мол, место определено. Учить будут, пользу, значит, чтоб приносили, - тянет брезгливо Угорь. Татушка на его запястье говорит о принадлежности к воровской иерархии. Такие, как он, никогда не работали и не учились, забирая все себе сами. Угрю повезло, его не задрали собаки, миновали пули облав и не порезали свои же кореша. Он и еще с пяток таких же отщепенцев заняли в теплушке верхние полки и козырные места возле окна, но никого пока не прессуют – солдаты сопровождения слишком часто заходят, чтобы завязывать разборки.

- Сбегу, - цедит он, прикусив губу.

«Не сбежит», - понимаю я, иначе уже и духу его здесь бы не было.

- Нас сорок человек едет в теплушке, я посчитал, - шепчет, наклонившись доверительно к моему уху, Момус – чернявый паренек с рожей ботаника. Отодвигаюсь в сторону, хотя в тесном вагоне маловато места даже для такого маневра – не хочу, чтобы видели, как я болтаю со слабаком. У него на лице написано: богатые родители,  счастливое детство, некогда гимназия, может, даже и для дворянчиков. Опасное  для нашей теплушки знакомство, могут за компанию зацепить.

- И что?

- Сорок, каждому вагону два солдата присмотра, и едем в край закрытых зон. Я знаю, там научные центры были. Сам почти оттуда.

- Вот и отлично. Значит, и впрямь чему научат, - завершая разговор, отворачиваюсь.

Детство у меня тоже не было сложным – зажиточная семья потомственных агрокультистов, учеба, потенциал выслужить мелкий дворянский чин... неплохое будущее рисовалось. А сейчас вон как обернулось. Все из-за войны, что осталась в прошлом, но раздавила для многих настоящее.

Колеса монотонно стучат, пацанва деловито трет про жизнь, а я засыпаю.

Потом кормежка, кипяток на станциях,  перекличка, знакомства... Угорь и компания оказались вполне нормальными ребятами, а не отмороженной гопотой, как казалось раньше. Мы передружились, ходили меняться вещицами в соседние вагоны, и даже Момус вполне влился в коллектив – ведь вначале всем было просто страшно, но когда желание выжить сменилось желанием просто жить с хорошей перспективой... устаканилось. Вагоны стучали, стучали, дымил черной гарью паровоз...