Остров серебристого дельфина

Утро

Утро настало. Пробуждение было равносильно смерти. На железной панцирной кровати, в углу холодной, голой, с ободранными обоями комнаты лежала молодая женщина. Если бы не глаза, изредка шевелившиеся в серых впадинах её лица, можно было бы подумать, что она мертва.  «Евгения Жукова, извольте подниматься. Дела не ждут», – понукала она себя каждое утро. Это было одно из проявлений борьбы за существование. Ей хотелось выглядеть оптимисткой, по крайней мере, перед самою собой. Шутя, она называла себя всякими «прикольными» словечками – корова недойная, ослица вислоухая, курица бродячая и прочее. После этих безобидных ругательств включалась её дневная жизнь.

И начиналась она с подъёма – волшебного толчка, от которого нужно шустро мчать по кривому руслу жизни, подобно безликому спортлатошному шарику, к выигрышной лунке. Но сегодня расшевелиться не удавалось. Женино тело оставалось недвижимым, точно скованное льдом. Но два синих глаза блестящими жужелицами тихо копошились в глазницах и выдавали притаившуюся, не желающую исчерпывать себя до дна, жизнь.

Так продолжалось целый час. Это не было и не могло быть депрессией. Материнский инстинкт крепко держал на крючке и не давал спуску. Физическая слабость объяснялась принудительной диетой или, попросту говоря, голодом. Он методично загонял её в угол. Она же старалась, очень старалась раздобыть денег, еды, каких-нибудь вещей для обмена – чего-нибудь, чтобы выжить. Ходила на колхозное поле собирать по собранному. И тогда ей удавалось приносит домой целую торбу картошки или морковки. В теплые осенние деньки отправлялась далеко от дома, через московскую трассу, минуя гектары голой земли, подальше от человеческих жилишь, где еще остались не вырубленные лесополосы. Тащила за собой детскую коляску с ребёнком. Насобирав даров природы, подкрепившись ими, брела домой, а добредя, несла спящего малыша вместе с коляской на второй этаж. Орехи, кизил, шиповник, дикие яблочки раскладывала для просушки на столе, серванте, подоконниках – повсюду.  Тогда жильё наполнялось запахами леса, радостью и покоем. Женя очень любила эти пряные, жёлто-багряные, тихие солнечные дни. Но были дни и другие.

         Промозгло-слякотная зима степного Крыма то нудела, как зубная боль, то вдруг начинала яриться морозами, снежными заносами и гололедицей. И тогда в южный край прилетают незнамо откуда бешеные вьюги. Ночные градусы порой достигают минус двадцати пяти. В сочетании с мокрым ветром двадцать метров в секунду атмосфера становилась идеальным орудием убийства. Тогда в новостях сообщалось, сколько под тяжестью снега и льда оборвано линий электропередач, сколько населенных пунктов отрезано снежными заносами от жизни, сколько человек за ночь замёрзло, сколько погибло на ледяных трассах. Прямо военные сводки. На свежий воздух без надобности выходить не рекомендовалось.
 
         Но у Жени такая надобность была ежедневной. Когда сын был совсем крошечный, ему полагалось дополнительное питание, и она ходила на молочную кухню за стаканом молока. Шла наперерез убийственному ветру, везла за собой саночки с живым свертком. В ледяном помещении кроме неё с сыном других посетителей не было. Желающих замёрзнуть ради порции молока не находилось. Жукова протягивала скрюченными пальцами через длинный цементный бордюр, выполняющий роль витрины, талон. Естественно, на «витрине» не было ничего, кроме белёсых ледышек. Где-то за бордюром находился алюминиевый бидон с «питанием». Девушка-молочница в белом халате и с белым от холода лицом принимала бумажку, надевала варежки, брала в руки кайло и начинала долбить им в бадье. Во все стороны из-за цементной преграды летели колючие брызги. Затем, зачерпнув содержимое длинным бидонообразным половником, насыпала в пол-литровую банку ледяных осколков. Это молоко. Из него Женя варила сыну кашу.

         Когда мальчик немного подрос, она возила его на тех же саночках по зажиточным домам, в которых оплывшие татарки заказывали ей наряды. Жукова шила и вязала на заказ. Она стала замечать за собой новые привычки. Переступая порог «крутых» торгашей, она исподтишка разглядывала восточные хоромы, дорогую обстановку, утварь и прикидывала, сколько они стоят, и за сколько их можно было бы по-быстрому «загнать», если бы нашлись покупатели. В ней выработался настоящий воровской инстинкт, глаза постоянно высматривали, а нос вынюхивал добычу. Она вынашивала план, как вскрыть соседский подвал.

С удивлением для себя Женька обнаружила, что кошелек теперь носит не в сумке, а за пазухой. Когда ложилась спать, перекладывала его под подушку. Она вспомнила из прочитанного о блокадном Ленинграде, что у тех, кто выжил, до конца дней осталась привычка прятать на ночь под подушку кусочек хлеба. «Я же не в блокадном Ленинграде», – размышляла она, но ничего поделать с собою не могла. Каждую ночь брала гаманець* с собою в постель. Маленький, истертый в хлам дерматиновый кошелек хранил в своих недрах все её сбережения. Он открывался и закрывался, то худел, то поправлялся, ещё больше ветшал и превращался в развалину. Это была её святыня, мощи Иерусалимские, соломинка в водовороте жизни. Когда получала от заказчиц расчёт за работу, то без стеснения просовывала руку под воротник свитера. Ритуальным жестом, с благоговейным трепетом и одновременно с первобытной цепкостью рук она размыкала заветные створки своей реликвии.
 
         Заказчицы то ли в силу своей торгашеской натуры, то ли отягощенные генетической памятью кочевых племен предков, никогда не изменяли себе и всегда торговались.  Сонные и неповоротливые тетки приободрялись, когда дело касалось денег, пусть даже таких ничтожных, как Женькин заработок. Они вступали в торг с азартом, и, когда после длительных переговоров и обмена любезностями вымучивали копеечную скидку, оставались довольны, звали пить чай и щедро угощали её мальчонку. Если швея легко соглашалась на незначительную уступку, они бывали разочарованы.

Совсем по-другому, не по-русски вели себя славянки. Они не торговались, а просто не платили, отыскивая тысячу причин и отмахиваясь от беззащитной одинокой матери, как от надоедливой мухи. Когда такое случалось, Женька горестно плакала от страха, что её ребенок останется голодным. Постепенно тревога переплавилась в ненависть, которую она научилась маскировать за насмешливым взглядом, издевательской интонацией и ёрническими жестами.



Отредактировано: 16.12.2022