Отзвуки ярости

Отзвуки ярости

Отзвуки ярости

Вещей оказалось меньше, чем я думала. Две сумки с одеждой, посудой и прочим необходимым я перевезла пару дней назад. Остались только ноты.

Из старой тумбочки я вытащила целую кипу – рабочие, старые, забытые... Я разбирала их: часть выкинуть, часть взять с собой, когда в комнату вошла мама.

Не «мою комнату», а просто комнату. Нужно было начинать привыкать уже сейчас.

– Тебе помочь?

На ней был яркий халат с маками – подарок отца. Волосы с проседью собраны в пучок, в руке чашка чая.

– Мне нужна коробка, – негромко ответила я, кивая в сторону большей стопки нот. – Эти я возьму.

– Сейчас-сейчас… А его брать будешь? – и она показала на Крока.

Крок – пугающее творение китайской промышленности – сидел на тумбочке. Мягкая игрушка-крокодил высотой с мой локоть; мне его папа из Москвы привёз лет двенадцать назад. Зелёная ткань потускнела, но пластмассовые глаза задорно блестели, уголки пасти хищно приподняты, и короткие лапки тянулись вперёд.

Он был страшным, но как же я его любила.

– Возьму, – ответила я.

– Сейчас принесу коробку.

Мамины тапочки мягко шлёпали по линолеуму. Я собрала ноты в две стопки, прислушиваясь к звуку шагов и шелесту бумаги, а потом тоже прошла на кухню.

Стоя на табуретке, мама копалась на антресолях. На меня она старалась не смотреть.

Прислонившись к косяку, я попыталась говорить как можно ровнее:

– Я всё равно буду приезжать каждую неделю. И звонить каждый день. И вы приезжайте в гости, обязательно.

Она молчала, и я попробовала последний аргумент:

– Я вас очень люблю, но нельзя ведь вечно жить с родителями.

Мама медленно спустилась с табуретки. В руках она держала старую коробку из-под обуви.

– Вот будут твои дети уезжать из дома, поймёшь, – сказала она.

Ноты влезли в коробку. Я натянула лямки футляра на плечи и локтём прижала к себе Крока. Мама не стала меня провожать.

Стоя в лифте я тихо, так, что звук потерялся в шуме кабины, сказала ему:

– Вот и новая жизнь начинается.

Крок ничего не ответил.

Я только училась открывать замок. Ключ провернулся в скважине с третьей попытки, издав резкий, скрежещущий звук.

Меня встретили тишина. Квартира выглядела нежилой и запыленной, но теперь она стала нашим домом.

Посадив Крока на кровать, я принялась разбирать вещи. Старый гарнитур на маленькой кухне вместил посуду, скрипящий шкаф в углу единственной комнаты – одежду. Стола не было, только большой подоконник, на котором я устроила ноты и ноутбук.

Скрипнув, открылась форточка – окно тоже старое, ещё деревянное, выходило на оживлённый проспект. Но дом стоял достаточно далеко, чтобы шум не мешал, а был ненавязчивым фоном.

Размяв пальцы, я открыла футляр и достала свой альт-саксофон.

Мы играли в джаз-клубе через три дня, и мне стоило бы порепетировать. Мы – небольшой оркестр, в котором я работала. Платили не слишком много, но с парой подработок хватало на еду, новые нотные тетради и съём этой вот квартирки. Маленькой, в старом доме и не самом центральном районе, но своей.

Репетировать не хотелось. Я включила микрофон на ноутбуке и потянулась к шпингалетам. Они поддавались с трудом, но я всё же открыла одну створку. В комнату влетел порыв свежего ветра. Ноутбук записал скрип дерева и звук осыпающейся краски – отличное вступление.

Поднеся мундштук к губам, я попыталась представить мелодию. Что-нибудь светлое и оптимистичное, как майский день за окном. Со спокойным ритмом, как поток машин, уходящий вдаль, к другим улицам, домам и перекрёсткам.

Сделав глубокий вдох, я начала импровизировать.

Сначала было сложно, я тормозила, не зная, что делать дальше. Но мелодия захватила меня. Движения пальцев, дыхание – всё начало складываться, будто я получала ритм не из своей головы, а откуда-то из космоса.

Я только вошла в раж, только почувствовала в себе тот порыв энергии, который позволяет играть что-то невероятное, не зная нот, как в стену забарабанили. Кто-то с другой стороны усиленно орудовал чем-то твёрдым, вроде скалки.

Может, будь у меня больше опыта или наглости, я бы приняла это за работу ударника и подстроилась под ритм. Но я только выпустила мундштук изо рта и уставилась на оранжевые обои.

Стук не прекращался – быстрый и злобный. Я опустила инструмент и посмотрела на Крока, сидящего на кровати.

«Ну и что?» – беззвучно спрашивал он. – «В это время шуметь можно. Ты, конечно, можешь прекратить и сидеть без дела, без импровизации, которая только начала получаться. Не глупо ли?»

И то верно, подумала я, и резко выдохнула в мундштук.

Низкий, торжествующий звук разнёсся по квартире. Ещё несколько быстрых, истерических ударов, и всё стихло.

Остались только я, Крок, и моя музыка.

Из всего оркестра я особенно дружила с Ниной, игравшей на трубе. Мы вместе ходили по магазинам, выискивая чёрные брюки и рубашки, делились новостями и пили после выступлений.

Труба и саксофон, может, и больше губной гармоники, но меньше пианино. Мы могли носить их с собой, а не искать, где оставить после концерта.

В баре стоял гул голосов, перекрывающий лёгкую музыку. Нина, с бордовыми губами и пышной рыжей завивкой, была яркой даже в мрачной одежде. Она закатала рукава мужской чёрной рубашки и изучала список коктейлей.

Мне чёрный дресскод не очень шёл. Русые волосы, бледные губы и глаза – я казалась совсем невзрачной. Приходилось постоянно рисовать стрелки и подкрашивать губы.

Я как раз думала, стоит ли мне купить такую же бордовую помаду, когда Нина спросила: