Оживший портрет или 67 тысяч дней спустя

Оживший портрет или 67 тысяч дней спустя

Солнце пробралось в кабинет сквозь полупрозрачные занавески на окнах, и его лучики разбудили мужчину. Какое-то время он лежал, не шевелясь, прислушиваясь к собственным ощущениям и опасаясь открыть глаза. Думал о том, что стоит лишь немного двинуться – и боль вернется.

За последние часы слишком хорошо изучил эту боль, что, казалось, пронизывала все тело. Слепящий дурман. От нее не было спасения, с каждым мгновением она прибывала и прибывала, становясь совершенно невыносимой. Финал был предрешен, и чтобы понять это, не требовалось подтверждение врача. Хотя и оно у него было. Как и все остальное – БЫЛО.

Говорить о себе в прошедшем времени он не привык, но теперь оставалось только так: переживать минуты до конца, полные жгучей, нестерпимой боли, и оттого кажущиеся бесконечными и одновременно такими пронзительно короткими. Он столько всего не успел. Сделать, написать, сказать. Особенно ей – прелестному ангелу, что терзалась сейчас от тревоги за него, находясь в соседних комнатах. Но он не хотел ее видеть. Нет, не так. Всею душою жаждал еще немного побыть рядом, ощутить тепло ее рук, посмотреть в прекрасные глаза, услышать нежный голос, зовущий его по имени. Вот только нельзя было ее пускать. Нельзя, чтобы она видела его таким – жалким, измученным, изо всех сил цепляющимся за ускользающую жизнь. Мог бы – вообще запретил приходить, да только не находил в себе сил на это: расстаться навсегда, так и не повидавшись.

Казалось, забыл уже, каково это: не чувствовать постоянной боли. Но сейчас ее как раз и не было. Похоже, ему даже удалось поспать. Врач предупреждал, что скоро могут наступить минуты, когда от боли и жара последует забытье, но сейчас он ощущал себя так, словно не без сознания пробыл, а в действительности спал, крепким и спокойным сном.

Он раскрыл глаза и осторожно пошевелил ногой. Потом другой. Опираясь на локти, приподнялся и сел на кровати. Боли действительно не было. Опустил руки на живот и, не обнаружив повязку, в изумлении тотчас задрал рубаху, осматривая абсолютно неповрежденную кожу на животе. Не было не только кровавой воспаленной раны, но и какого-либо ее следа.

– Похоже, я поторопился с выводами, что здоров и выспался, – сказал самому себе. Наверно, это продолжающийся сон, слишком глубокий, чтобы в него могла проникнуть боль, или горячечное виденье умирающего, когда он еще надеется на какое-то избавление, оттого и видит его в полусне-полубреду.

Он огляделся по сторонам и кивнул, находя подтверждение собственным мыслям. Комнату наполнял яркий солнечный свет, какого никогда не бывает в этих местах зимой. Да и как он мог оказаться в своем старом доме, еще и так, чтобы ничего не помнить о дороге сюда? И кто и когда успел настолько все изменить здесь?

Вроде бы его кабинет, его вещи – и при этом ничего из того, что он привык видеть. Высокий потолок, наполовину закрытый пестрым ковром дубовый паркетный пол. Дорожный сундук под туалетным столиком с зеркалом над ним. С таким сундуком он добирался сюда в двадцать четвертом. С таким – да не с таким. Уж свой-то сундук не спутал бы ни с каким другим. Тогда что эта вещь делает в его кабинете? И в его ли?

Мужчина поднялся с кровати и встал на ноги, вытягивая руки над головой и снова прислушиваясь к ощущениям в собственном теле. Если он и бредит, то все равно, такой бред куда привлекательнее дурманящей боли. Взгляд остановился на письменном столе посреди кабинета. Везде – разбросанные листы, сломанные перья, стопки книг. Подойдя ближе, опустился в кресло. Удобное, но тоже чужое. Все – чужое. И при этом – странное чувство, что все-таки его. Или это рассудок играет с ним злые шутки?

Взял со стола лист, всматриваясь в витиеватые строчки, но прочесть ничего не успел – позади раздались торопливые шаги и его оглушил возмущенный женский голос.

– Мужчина! Встаньте немедленно! Здесь нельзя сидеть!

Он подскочил с кресла, оборачиваясь, и едва не наткнулся на худенькую седовласую женщину в какой-то нелепой одежде и со странной повязкой, закрывающей половину лица. Как в таком тщедушном тельце нашлись силы, чтобы так кричать?

– Почему вы без маски? И кто вас вообще сюда пустил? Экскурсии еще не начались!

– Покорнейше прошу простить меня, сударыня! Не началось что? Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

Ее глаза расширились от изумления. Или от возмущения. Второе было более вероятно, потому что дама стала подступать к нему явно не с добрыми намерениями.

– Немедленно покиньте помещение!

Он еще раз обвел глазами кабинет. Выходит, это действительно не его дом? Будь он у себя, как могла бы эта странная особа ворваться сюда и еще что-то гневно от него требовать?

– А кто хозяин сего имения, позвольте узнать? Я буду рад засвидетельствовать ему свое почтение. Хоть и явился без приглашения.

– Я сейчас позову охрану! – Ее голос поднялся до фальцета.

Мало того, что она выглядит странно и странно говорит, еще и возмущена донельзя. В его жизни случалось, когда он позволял себе поддразнить излишне назойливых дам, пошутить со скучающей особой или позволить себе спор с той, которая чем-то трогала его сердце. Или не только сердце. Но ничего из подобного он не мог допустить с этой женщиной, здесь и сейчас. Лучшее, что следовало сделать, – это удалиться. Именно так он и поступил. Выставил вперед ладони, отступая к выходу, чем вызвал еще большее возмущение дамы.

– Туда нельзя! Мужчина, немедленно вернитесь! Выход с другой стороны!

Она что-то еще кричала ему вслед, но он этого уже не услышал. Сделал несколько шагов по скрипучему деревянному полу, дернул дверь, которая с трудом, но поддалась, и буквально вылетел на залитое солнцем крыльцо. И замер, узнавая родные сердцу пейзажи.

Внизу, над гладью озера распростерся луг с золотыми скирдами, холмы над ним зеленели сочными летними красками. Сколько раз видел эту картину – и никогда не мог наглядеться. А сейчас такое тепло внутри ощутил, будто воспарила душа, избавленная (надолго ли?) от гнетущей тоски и боли.