Пап, спаси котёночка

Пап, спаси котёночка

Вот бывают такие фразы, от которых твоя жизнь переворачивается прилипшим к сковородке первым блинчиком. И получается не аккуратный такой блинчик, а здоровенный такой блин. Блинский блин. Только больше. Хуже. Страшнее. Пригорестее. Это может быть и «я беременна», и «женись на мне», и «он не от тебя», и – что самое страшное – «пап, я гей». Хотя нет, есть и куда страшнее – «пап, я веган». Но где-то в глубине души ты к этим фразам готов, ты их ждёшь, потому что на каждую сам собой всплывает ответ, который немного уравновешивает тяжесть фразы:

«Я беременна». – «Сыграем свадьбу, пока живота не видно».

«Женись на мне». – «Ладно, я согласен».

«Он не от тебя». – «Генкин, что ли? Ну, хоть умным будет».

«Пап, я гей». – «От армии отмазывать не придётся».

«Пап, я веган». – «А я где-то внутри чувствовал, что ты не от меня».

Хотя последнюю, конечно, так просто не уравновесишь... Зато остальные возвращают жизнь в привычную колею неспешной электрички жизни.

Но бывают и такие фразы, от которых ты не ждёшь ну ровным счётом ничего особенного, как и от собственной посредственности. На них даже не нужно отвечать. Это может быть «прибей полку» или «прибей этого придурка», «вынеси мусор» или «вынеси ему мозг», «купи хлеба» или «купи мне шубу», «пап, спаси котёночка» или... И вот тут, совершенно неожиданно, на последней фразе происходит крушение электрички жизни. До такой степени, что ты мечтаешь услышать не то что «пап, я гей», а будешь рад даже «пап, я веган». Хотя сын пока не дорос ни до гея, ни до, упаси г-споди, вегана.

Вы можете этому не верить, можете пройти мимо, можете даже пожать плечами. Но я, как ненастоящий отец настоящего сына, пойду спасать истошно орущего котёночка от кучки чумазых пацанят. Сделаю страшное лицо (на вас бы висела ипотека, тёща-мегера и тяжёлая куртка с вытертыми локтями) да истошно заору не своим голосом. И не важно, что пацанят сдует им, как ураганным ветром, я продолжу орать, но уже своим голосом. Ведь мужчины не плачут.

– Пап, отдай котёночка, – будет теребить меня сынок Ванечка за куртку с вытертыми локтями.

Я прекращу орать от боли душевной и начну орать от физической, потому что спасённый котёночек решит вцепиться в меня своими спасёнными когтёшками со всей дури. Как будто чувствует, что я со всей дури его отшвырну, если разгляжу поближе.

И вы бы тоже отшвырнули, если бы разглядели поближе. Ведь у котёночка от собственно котёночка был только облезлый чёрный цвет... чешуи. Когтёшки оказались когтищами, зелёные глазки – кроваво-гнойными разрезами, мордочка – мордой чудовища, да и всё тело принадлежало явно демону. Как и душа Генки, очевидно. Но Генки здесь не было, а сын его, то есть мой, и демон мой, то есть его, – были.

– Это Апоня! – радостно заявляет мне сын, завладев демоном.

– Может быть Афоня? – уточняю я.

– Нет, Апоня. Апоняшка, – возражает сын. – От «апокалипсис».

И ты понимаешь, что семилетний сын явно знает о жизни больше тебя. Ну, или хотя бы о демонах. Не зря же его настоящий отец бездушный. В отличие от меня.

– Мы ЭТО себе не оставим! – заявляю строгим голосом, указывая на Апоню, мирно сидевшую на ручках у сына.

В свое время я пытался сказать то же самое, указывая на Ваню, мирно сидевшего на ручках у жены. Не получилось. Не получилось и в этот раз, потому что в этот раз тварь заплакала. Впрочем, в прошлый раз тварь тоже плакала, пока ощущала себя тварью, глядя в голубые глазки Ванечки тогда. И в зелёные глазки Апони сейчас.

Я был готов поклясться, что я уже смотрел в зелёные глазки Апони. Тут не подойдёт «может быть, «Афоня», потому что смотрел я в зелёные глазки апокалипсиса. Но когда я смотрел, я не видел собственно апокалипсис. Я видел собственную жизнь, которая душила меня своими когтёшками безразличия. Я видел Генку, набравшего вес до рождения его сына. Я видел жену, набравшую вес после рождения не моего сына. Я видел сына, набиравшего вес после рождения. Я видел себя, не набиравшего веса в глазах тёщи. Я набирал только упреки. Набирал обиды. Набирал жалобы и скандалы.

Я был готов поклясться, что и моя жена уже смотрела в зелёные глазки Апони. А когда она смотрела, она видела собственно апокалипсис. Она не видела собственную жизнь, но душила меня своими когтёшками безразличия. Мы выскочили во взрослую жизнь играючи, как пробка игристого. Мы играючи создали видимость семьи, но забыли заложить фундамент. Нам пришлось заложить квартиру тёщи, чтобы взять кредит. Тёще пришлось взять на свою шею ещё одного пропойцу. Мало ей своего мужа. Мало ей денег. Мало ей внимания.

И сейчас мы идём домой. Как бы к себе, но не в свой дом. Я впереди, а сзади – зелёные глазки Апони прожигают дыру на спине куртки с вытертыми локтями; и сын. Сын, который никогда не был так счастлив, как сейчас. Пока мы поднимаемся по ступенькам на как бы свой этаж, но не к себе, понимаешь, что сын никогда не был счастлив. И я тоже. Я не стал стучаться к Генке, чтобы настучать ему по морде, я постучался в свой дом. В свой ли?..

– Мы ЭТО себе не оставим! – заявляет строгим голосом жена, указывая на Апоню. Или на меня. Скорее, на меня. – Что это вообще такое?!

– Это Апоня! – твёрдо заявляю я жене.

– Может быть, Афоня? – уточняет она.

– Нет, Апоня. Апоняшка, – возражаю я. – От «апокалипсис».