Папка.

Не то, чтобы папка пил каждый день. Но раза три в неделю – стабильно. Портвейн, крепкое пиво, водку, а когда появлялись деньги – коньяк с гордой этикеткой «Бренди». Алкоголиком себя не считал.

Говорят, что пьющий человек всегда найдет «на что». Марьяшу тоже всегда удивляло, где ее безработный папка умудряется добывать себе выпивку? Потом перестало удивлять…

Впрочем, иногда папке попадались, как он это называл, - «халтурки». Тогда в доме появлялись хорошая колбаса, шпроты в плоской банке, а не вечная картошка с подсолнечным маслом и квашеной капустой.

В редкие дни получек папка прибегал домой трезвым, сдавал большую часть денег Марьяше «на хозяйство» - а уж она тянула их потом как могла надольше… Папка гордо выкладывал на стол купленные по дороге «деликатесы», выставлял пузатый, графиноподобный «Бренди», доставал два «Сникерса» - почему-то всегда два, а не три и не четыре…

По такому случаю из старого серванта извлекались черные праздничные, невесть кем когда-то подаренные папке бокалы, в которое разливалось «Бренди». Сами бокалы, как в кафе, украшались дольками лимона, на блюдечко выкладывалась нарезанная тонкими ломтиками колбаса… Папка всегда говорил, что Марьяше надо бы на повара идти учиться, всё-то у нее вкусно и красиво выходит, еще бы было что готовить и нарезать…

Отец и дочь поднимали бокалы за лучшую жизнь, а потом шли смотреть телевизор. Их допотопный чёрно-белый «ящик» был старше Марьяши, работал уже давно на «честном слове», но добросовестно ловил три канала – два центральных и один пиратский. Этот последний был известен тем, что на его волне могло идти всё, что угодно – хоть английская речь без изображения, хоть «Плэйбой представляет…» без звука… Марьяша и папка смотрели всё подряд. Она не раз засыпала прямо перед «ящиком» у папки на плече. Отец закрывал тогда дочь лежащим рядом пледом, а сам так и сидел у телевизора всю ночь. Если у Марьяши на завтра намечалась контрольная или зачёт, папка смотрел ночные фильмы один. Спал он вообще мало. У него вечно болели зубы, и стоматологи никак не могли их вылечить, да еще и эта постоянная проблема с номерками на пресловутое «лечение». Рвать все подряд папка не хотел, и, в конце концов, просто перестал ходить по врачам. «Потерплю», - говорил он. И терпел месяцами и годами…

Папка был бестолочью. По крайней мере, так говорила мама, когда еще жила вместе с ними.

Впрочем, «в прежние времена», о которых папка тяжко вздыхал каждый вечер, можно было и бестолочью побыть. Папка тогда шесть раз в неделю ходил на свою фабрику, дважды в месяц – в аванс и в получку – приносил в дом честно заработанные деньги и в тот же вечер всё до копейки сдавал жене. И каждый день получал от нее сколько-то там этих копеек «на столовую»…

В Союзе папка был одним из многих. А в России прижиться не сумел. Пришли новые времена. Фабрика закрылась, рабочих отправили в бессрочные отпуска «за свой счет». В их мелком заштатном городке больше устроиться на работу было некуда.

Мама, которую тоже уволили, помыкалась-помыкалась с ними, да и уехала в областной центр в поисках работы. Писала редко. Говорила, что нашла и работу, и место в общежитии, но их вывезти пока не может. Может быть, потом, когда Марьяша окончит школу, мама бы смогла взять к себе дочь. А ещё лучше – когда Марьяне исполнится восемнадцать. А может быть, даже двадцать, ведь восемнадцать – это так мало для большого города… А может…

«Никогда, дочка, - тихо сказал папка после очередного письма. - Не нужны мы ей там!.. Своих забот хватает. Денег иногда немного тебе вышлет – и на том спасибо».

Марьяша и сама всё это понимала. Школу она окончит уже через три месяца, и если никуда не уедет отсюда – к двадцати запросто обзаведется мужем и ребенком. Или ребенком – без мужа. Тогда-то у мамы точно будет предлог никуда её не брать!.. А если и не обзаведется – мама скажет: ну, куда уж теперь после двадцати-то поступать?..

В общем, невезучие они с папкой. Бестолочи, одним словом…