Печорина

Глава 4. Если сможешь забыть...

Голова все еще болела. Эта истерия в доме на Мойке – сущий ужас. Истерики, визги и скандальность превышали допустимость этих явлений в тысячу раз. Жюли, по обыкновению, сидела на подоконнике библиотеки, незаметно и тихо сюда пронырнув, когда "маэстро" кинул со ступенек чайный набор, разлетевшийся сквозь пробелы перил в разные стороны, раня, по инерции, дорогие обои цвета айвори.

Читать книг ей сейчас не хотелось. Улица, которая до сих пор ей еще не надоела казалась гораздо интереснее любой занимательной истории. Жюли не любила истерики, паники и шум - они выводили ее из равновесия и мешали здраво мыслить. Холодная рука здравого смысла переставала то и дело останавливать ее горящий ум, сковывать руки и тогда она боялась, что тоже начнет кричать и истерить. Или плакать. В ее душе было слишком много эмоций, не желающих оттуда выходить, что в один прекрасный момент они все равно должны будут выйти. И когда это будет – сказать точно было невозможно. Жюли и самого того не знала. И пыталась подальше оттянуть этот момент.

Сколько Жюли просидела здесь, на холодном подоконнике, – час, два? Только вот ей показалось, что она начала бредить, когда услышала совсем рядом, голос Таты. Нежный, воркующий, даже немного по-детски писклявый, был не похож на принадлежащий старшей сестре, но уж Жюли-то могла узнать знакомые интонации. И хотя ей в голову не приходило, что Тата может так разговаривать, Жюли замерла и прислушалась. Тата говорила не с ней и ее саму даже не было видно с тихого прибежища Жюли на подоконнике. Но с кем она?..

- “Дорогой мсье Печорин! Уж неделя прошла с нашей последней встречи с вами на Елагином острове, уж два месяц минуло с бала у Валентьевых, а я все скучаю по вам и думаю о вас день и ночь. Что бы ни происходило в моей скучной и однообразной жизни, ее украшают мысли о вас, мой дорогой. Дорогой… Все зависит от вас, mon amie, смогу ли я вас так законно называть или... Или я уйду в монастырь. Незачем мне жить в мире, коли вас не будет рядом! О, Григорий, милый мой, прошу, умоляю вас, не томите! Решайтесь же скорее – женитесь вы на мне или нет? Скоро уеду я с сестрой домой, в Мимозу, и там уж мы, наверняка, не встретимся боле. Если вы не решитесь сделать мне предложение. Мало времени, сударь. Ради вас я отказалась от предложения мсье Бахметьева, а могла бы стать графиней! Тяжело мне писать первой о чувствах моих, боясь, что меня не поймете. Но я люблю вас, Печорин!” Люблю…

И тут она, сворачивая письмо, затараторила на французском:

- Quelle folie! Passion fatale! («Какое безумие! Роковая страсть!» - франц.)

Жюли встала с подоконника и подошла к полке с книгами, за которой возвышалось следующее окно, на подоконнике которого сидела Тата. В ночной рубашке, только с собранной прической, с письмом, разложенным на коленях и задумчивым пером в левой руке в любое другое время ее нельзя было увидеть здесь в таком месте. Жюли прижала руками юбки своего темно-синего шелкового платья, дабы они не шуршали, и тихо вышла из библиотеки, не прикасаясь к двери. Она прошмыгнула в свою комнату, достала перо и твердую бумагу, устроилась за старинным бюро XVlll века и принялась писать, скрежеща и царапая бумагу пером. Рука ее быстро летала, не задумываясь ни на секунду, не замирая в невесомой нерешительности. Она все решила тогда, когда Тата прочла письмо до середины. Тата его, Печорина, не получит.

“Завтра в пять. Сад у дома Бахтияровых. Буду ждать вас у фонтана. С любовью, Т.”

Она не думала больше ни секунды и послала за монетку какого-то мальчика из прислуги к Печорину. Мальчик просиял и обещался исполнить. Она знала где живет Печорин – на окраине. Они с Озерцовыми и Татой были у него с визитом. Жюли играла на фортепьяно, Татьяна пела, а Китти кокетничала с Ильей Ильичем, который тоже был там. Илья Ильич все смотрел на княгиню Озерцову, величественно рассевшуюся в кресле и наслаждающуюся красивой игрой. Печорин пил чай, в каждом его движении чувствовалась странная, приятная аристократичность, красивая и, казалось, редкая. От него исходила какая-то сила, загадка и все прошлое его было пропитано мокрым, чужестранным туманом. Жюли догадывалась, что он сделал много плохого, но и она совершила не мало. И не мало еще совершит.

Жюли прошла по безлюдному коридору второго этажа к двери комнаты Китти, которая не отворялась уже три дня. В первый день оттуда доносились слезы, сопли и крики, запрещающие входить и стучать, отвергающие завтраки, обеды и ужины, принесенные Милой. Во второй день Китти вела себя уже более сдержанно, изредко рыдала, но уже и не кричала ни на кого – к комнате никто не подходил. А сегодня, на третий день, изнутри слышно было только гудение тишины. Жюли постучалась.

- Ma chere? – она три раза притронулась к резной двери костяшками пальцев, прислушавшись. Молчание. – Kitty, дорогая, может быть ты выйдешь? Я могу пообедать с тобой. Матрона приготовила бекон и он еще остался. Твои любимые “пашот” тоже есть. Могу посыпать их укропом или перцем, как ты хочешь?

- Sortez (“Убирайся!” – франц.)!

- Ma chere, не надо так. Я искренне хочу тебе помочь, - Жюли вновь прислушалась. Тишина. Она прямо представляла, как сидит насупившись и сложив руки на груди настырная Китти. – Давай пообедаем у Бахтияровых?

- У Бахтияровых? – переспросила от неожиданности Китти и насторожилась. Жюли знала на что давить. Подруга Китти Лидия Бахтиярова была беспроигрышным вариантом в любой безвыходной ситуации, а учитывая то, что Лидия с Жюли вместе учились в Смольном несколько лет, пока ту не забрали в пансионат во Франции, Жюли могла этим пользоваться.

- Да, дорогая, Лиди прислала нам приглашение.

- А Тата?

- Тата не сможет, моя дорогая, у нее дела.

- А, - протянула Китти. Из комнаты послышались шуршание платья, грохот заколок и после последовало: - Да, я пойду к Бахтияровым.