Печорина

Глава 7. Печорина

Жюли стояла в полумраке комнаты, где колыхался невесомый тюль. Длинное зеркало перед ней в резной дубовой оправе позволяло ей оглядывать себя всю, чего ей делать отчаянно не хотелось. Но она смотрела, потому что чувствовала.

Бледная, как снег, она держалась ровно, с достоинством. На лице ее, словно два изумруда, сияли глаза, влажные, как и всегда. Или более влажные? Губы слегка приоткрытые, бледные, слегка розоватые… Красива ли она? Возможно. А быть может и нет. Она почему-то никогда не могла судить, красива ли она сама? Могла сказать это о любом, кроме себя самой, и не ошибиться.

Она провела свободной от букета флердоранжа рукой по гладкому белому платью, восхищаясь тонким кружевом на воротничке и длинных, слегка свободных, рукавах. Она восхищалась, но не пускала это чувство в душу на столько, чтобы действительно им увлечься. Так было со всем, что она делала, было так заложено, записано где-то на доске на Небе, и она, Жюли, ничего с этим поделать уже не могла. Был период, когда она не подпускала в душу чувств сознательно, но сейчас так просто происходило, без возможности что-либо изменить. Она не увлекалась своими эмоциями, не принимала ничего, и их в том числе, близко к сердцу.

Белое платье действительно было восхитительно. Нежное, элегантное – Печорин привез его из… Оттуда, где его прошлого было слишком много. Так много, что оно его, несомненно, изменило. Но платье, а особенно она в нем, привлекали все внимание, как бы ярко ни были одеты другие женщины на празднестве. Ее платье не требовало огромного кринолина и безупречно подчеркивало ее высокую, стройную фигуру. Шло чуть шире, начиная от колен и спускаясь в самый пол, сзади оборачиваясь в роскошный веер длинного шлейфа.

Весь сегодняшний день – туман, недоразумение, которое не должно было случиться по логике вещей. Печорин не из тех, кто женится… Ха, такая заезженная фраза, что даже произносить ее жалко и пошло. Каждый парень ее произносит с достоинством кокетливой недотроги. Быть может ее жених, будущий муж, просто из тех, кто ломается? Что его так отвратило от женитьбы?

Не в силах больше задумываться ни над чем, чтобы забить мыслями свою голову, Жюли выбросила свой букет, и метнулась в кресло, словно оно – единственное, что ее спасет. Отчего ее спасать? Голова гудела, ноги словно отнялись, так не чувствовали они ни прямой, как палка, спины, ни изящных атласных туфель. Все было как в тумане, тело гудело, окружающие детали не сохранялись в голове, тут же улетая из памяти навсегда. Что расскажет она детям о памятном дне своей собственной свадьбы? Одна. Если она еще минуту пробудет одна в этой комнате, она сойдет с ума. Но не встанет она с этого места. Не выйдет из комнаты, чтобы за дверью увидеть готовую к празднеству залу. Венчание – это то, чего не каждый достоин. Ни она, ни Печорин к этому не готовы. Слишком в их сердцах мало веры… Хотя что она знает о своем будущем муже? Ничего такого, чего никто бы не знал. Да и к сплетням о Лиговской она никогда не прислушивалась. Да даже сейчас ей было все равно – с кем он, что он. Ни малейшей зацепки на сердце, предвещающей ревность. Ревность – чувство с небес, хотя бы потому, что это чувство. Она запустила тонкие пальцы в свою элегантную прическу, в строении которой даже она сама не могла разобраться и уставилась в старый пол.

Дверь скрипнула, впуская в небольшую комнатку мадам Нарышеву, нарядную и, впервые в жизни, надушенную эссенцией с маргаритками. Жюли встала, поправляя выпавшие из прически пряди.

- Mon cher, tu dois mettre un voile (“Моя дорогая, ты должна надеть фату” - франц.), - мадам Нарышева поднесла фату к голове дочери и та, слегка дернувшись, впервые в жизни выдала свое недовольство. Но тут же Жюли поспешила опустить голову, чтобы матери было легче надеть неотъемлемый атрибут свадебного торжества. – Держись, дочка. Семейная жизнь – это не просто кровать.

- Мама! – возмущенно воскликнула Жюли, чувствуя как что-то жутко режет глаза и зыркнула на мать. Та, нисколько не смутившись, даже не глянула на дочь, что, в общем-то, можно было бы назвать удачей. Мадам Нарышева невозмутимо поправляла фату, после этого точного замечания не говоря ни слова. А Жюли вдруг вскинула голову к потолку, закусив губу – не хватало только, чтобы слезы эти покатились по щекам прямо сейчас! А они жгли глаза, не желая больше оставаться в глазах и прокладывая себе прямые дороги к волосам, где неотвратимо защекотали уши. И, поняв, что слез уже не остановить, Жюли разрыдалась. Содрогаясь, превратившись в несуразную курицу, рыдающую не из-за чего, она даже сама не поняла как и когда оказалась на небольшом диване, с головой, покоящейся на плече матери.

Елена Васильевна нежно гладила дочку по волосам, что-то приговаривая и приговаривая, необычно тихим и, казалось, даже более выразительным и увлеченным, чем обычно голосом. Жюли прислушалась:

- Не плачь, детка. Все пройдет. Замужество тебя от всего спасет, дочь моя. Не плачь. От любви люди часто страдают, но все вернется, все можно исправить, всегда.

Жюли вдруг встала, заставляя мать убрать руки и уставилась на Елену Васильевну с лицом человека, на которого снизошло неотвратимое озарение. На жизнь теперь она смотрела другими глазами, она ощутимо чувствовала в душе, как что-то в ней изменилось. Что-то неуловимое, но значимое.

***

Если бы она рассказала все матери по возвращении из Смольного, наступив на гордость! Если бы рассказала… ничего этого бы не было. Она не стояла бы сейчас у алтаря, не произносила бы клятв верности и не ждала бы, что после смерти на Небе или в аду им с Печориным дадут одно место на двоих. Если бы рассказала, ничего бы не было. Ни этого тыквенного торта, ни вина, льющегося рекой, ни лица Печорина совсем близко, ни его костюма, ни его отставки, ничего. Она была бы счастлива. Мать бы ей помогла… Помогла бы. Да? Молчание, пустота.