Перекресток

Глава 8

В апреле, едва сошла вода, зацвели яблони и абрикосы.

Наступило лето сорок второго года. В домах не выключали радио. Установленные на площадях громкоговорители по нескольку раз в день извещали о положении на фронтах. Сводки были лаконичны и беспощадно правдивы. Люди слушали молча.

Ежедневно на фронт отправлялись эшелоны с орудиями, боеприпасами, хлебом. С рассветом в парке имени Горького начинались военные учения. Время от времени можно было увидеть идущих бойцов с вещевыми мешками, шинелями через плечо, свернутыми валиком, с блестящими на солнце котелками — толпа провожала бойцов до вокзала.

Дни летели. Труд, забота о раненых так заполняли время Кати, что она давно позабыла тоску одиночества. Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали ее до слез, теперь переносились легче. Кате некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели. Дети тоже особых хлопот не доставляли — она смогла пристроить их в детский сад рядом с госпиталем, так что и на работу, и домой они шли вместе.

Кате все еще не верилось, что она уже год живет здесь с детьми. И как-то прижилась, хотя боялась обратного…

Работать санитаркой ей нравилось. Хотя каждый день ее сердце разрывалось от боли и жалости, когда она глядела на раненных бойцов, она все равно любила свою работу — она считала, что она тоже воюет. Месяца два назад ее хотели перевести из санитарок в госпитальную лабораторию помощницей лаборантки, но Катя отказалась и осталась на своем месте. Ей нравилось быть с людьми.

В восьмой палате стояли четыре койки. На одной из них с зимы лежал майор с тяжелым ранением в ногу. Главный хирург сказал, что нога сохранится, не останется даже хромоты, а через полгода даже возможно возвращение на фронт. Тогда у майора обнаружился вдруг тяжелый характер — он выпытывал у Кати, врут доктора или нет. Катя убеждала, что доктора не врут, а жена не приезжает из Тулы потому, что трудно достать пропуск и не на кого оставить детей. Иногда Кате не удавалось убедить майора и он отворачивался к стене.

И таких майоров было много по всему госпиталю, и за каждым Катя старалась приглядеть — она никак не могла бросить их и перейти в лабораторию. Выслушивание жалоб майора, писание писем под диктовку безрукого лейтенанта и просто разговоры в восьмой палате — все это не было основной работой, но делать это Кате казалось важнее того, что она бы делала в лаборатории.

Сегодня было на удивление теплое утро. Катя переходила по доскам госпитальный двор. Доски настилались на пути к служебным постройкам: двор лежал низко, весной и осенью его заливало водой. К кухне вела широкая дорога в три доски, такая же широкая — от главного входа к проходной будке.

Спустя пару минут Катя уже была в восьмой палате. Однорукий младший лейтенант спал, майор лежал на спине и настойчиво изучал потолок, третья койка была пуста — выздоравливающий гулял в коридоре; четвертое место пустовало уже с неделю. По тому, что майор не шевельнулся при их появлении, Катя догадалась — его опять одолевает хандра.

— Иван Сергеевич! — осторожно позвала она его, стараясь не разбудить лейтенанта.

— Чего тебе? — недовольно пробурчал тот, не отрываясь от своего занятия.

— Опять лежите? — она поправила ему подушку.

— А что мне еще делать? — он нахмурился.

— Прошлись бы… Погода на улице — чудо.

— Не хочу я… Одного мне надо — чтоб нога моя научилась ходить без костыля.

— А знаете что, — Катя улыбнулась, — сейчас в кабинете врача слышала разговор о вашей ноге! Самое большее через месяц вам не понадобятся костыли.

Майор приподнялся на локте:

— Нет, в самом деле?

Катя снова улыбнулась и, глядя на него, кивнула. Мужчина счастливо улыбнулся и откинулся на подушку. Ну как, как она могла променять этих людей на какую-то там лабораторию?

К обеду у майора окончательно улучшилось настроение и он, все еще прихрамывая, кружил по палате со своим костылем, иногда выходя в коридор, но почти сразу же возвращаясь назад. Потом, уже когда и лейнтенант проснулся, он обосновался на распахнутом окне, усевшись на подоконник.

— Дорожную давай! — крикнул кто-то из соседнего окна.

Внизу, во дворе, у пригретой солнцем кирпичной стены госпиталя, школьный струнный оркестр на прощание выступал перед теми, кто вновь отправлялся на фронт. Из всех окон повысовывались раненые, которым еще не разрешали покидать палат, остальные же высыпали на улицу — всем хотелось посмотреть на оркестр.

— Дорожную давай! — снова кричали из окна.

Кате на другом конце палаты хорошо было слышно, как в несколько мандолин и балалаек дернули во дворе понравившийся мотив. И молодой, радостный голос звучно раздавался на улице:

— Не скучай, не горюй, посылай поцелуй у порога…

Стукнула дверь палаты, Катя обернулась и улыбнулась, встретившись с колючим взглядом под кустистыми бровями. Это прихромал на протезе одноногий санитар, Петр Иванович, как всегда весь пропахший крепким табаком. Когда-то и он отлежал здесь свой срок, выписался, а ехать некуда: дом его и вся их местность под немцами; так в госпитале и прижился.

— Веселитесь? — спросил он, оглядывая палату взглядом. — Ну-ну.

И ушел, неслышно закрыв за собой дверь. Катя уже хорошо знала его характер — может, он и смотрел недружелюбно на тебя, но сам по себе мужик был добрый.

— Катерина Васильевна! — окликнул ее тот однорукий лейтенант. — А идите к нам! Вы только взгляните на них, а!..

Катя взглянула на него. Младший лейтенант, Березов Георгий Васильевич. Успел он в своей жизни только доехать до фронта. Здесь эшелон попал под бомбежку, контуженного, увезли Гошу в госпиталь. Но он опять сбежал на фронт и попал уже не под бомбежку, а под артналет. В себя пришел он в госпитале, уже без руки. А видно было по всему, что парень он геройский и рвался на фронт подвиг совершить, но не выпало ему ни совершить ничего, ни погибнуть с честью.

— Пора мне, Гоша, — тихо ответила она ему. — Я позже зайду…

Но Гоша не услышал ее ответа — на улице запели новую песню, и Гоша полностью переключил свое внимание на происходящее снаружи. Катя выскользнула из палаты так же неслышно, как это сделал Петр Иванович.