Переживём

Переживём

Мы знаем — нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.

1942

Начало мая в Ленинграде выдалось прохладным. И всё же серое небо, ещё недавно горевшее ярким пламенем войны¹, наградило многострадальный народ тёплой солнечной лаской, такой долгожданной после безжалостных морозов, показавшихся ленинградцам суровой вечностью.
Кутаясь в поношенный, почти не согревающий кардиган, Саша, наконец одерживая победу в борьбе со своими же ногами, отказывающими после тяжёлой зимы, вышла во двор, с мягкой, едва заметной улыбкой вслушиваясь в детский смех. После долгих месяцев, сопровождающихся оглушительно разрывающимися на каждой улице снарядами, отдающими пульсирующей болью в висках, слышать звонкий ребячий хохот было подобно нежной радуге после продолжительных ледяных ливней, спасительной прохладе ветра в особенно жаркий июльский день, румяным пирожкам, которыми когда-то угощала Тверь.
— Александра Петровна, — окликнул хриплый, грубоватый голос.
Уставший взгляд Саши нехотя переместился к двум строгим фигурам с истинно военной выправкой, будто поджидавшим её у парадной. Один из мужчин, отдав честь, торопливо открыл заднюю дверцу машины.
— Товарищ Жданов² ожидает Вас в Смольном.
Саша не стала задавать вопросов и вообще говорить что-либо: ожидает, значит, так нужно, — и медленно, с трудом переставляя налитые свинцом ноги, прошла к автомобилю, заняв предложенное место. Водитель поприветствовал её слабым кивком, один из мужчин сел впереди, другой — по левую руку от Саши, и машина плавно двинулась, выезжая на опустевшую уже как год дорогу. Вид из окна на родные улицы угнетал, поэтому Александра не смотрела — устало прикрыла глаза, откинула голову назад и тихо выдохнула, воскрешая в памяти родной златоглавый образ, за который она денно и нощно молилась со всей страстью.
В Советском Союзе Бога не было. В Ленинграде не осталось ничего, кроме Бога.
Поэтому Ленинград молился. «Если Москва не слышит, может статься, услышит хотя бы Он», — шептала себе Александра, сжимая в руках золотой крест — последний подарок Михаила Юрьевича незадолго до Первой революции, хранившийся ею трепетнее, чем собственное израненное сердце.
Коридоры Смольного не вызывали восхищённого трепета, как когда-то, казалось бы, совсем недавно, когда Петербург, совсем ещё юная, с восторгом рассматривала черновики чертежей под одобрительные комментарии Екатерины Алексеевны. Теперь стальные глаза не отрывались от пола — смотреть по сторонам и видеть удручённые лица солдат, следующих по пятам конвоем, решительно не хотелось.
Тяжёлая дверь кабинета в надёжно скрытом от чужих глаз бункере с грохотом закрылась за спиной. Александра слегка содрогнулась: под промёрзшей за смертную зиму землёй раскалённый холодом воздух настойчиво, грубо проникал под тонкую кожу — кровь в венах стыла и рассыпалась ледяными осколками.
— Александра, входи, — сидевшая за столом сгорбленная фигура совсем немного выпрямилась: Жданов поднял голову, чуть отведя плечи назад, и посмотрел на застывшую у порога Сашу, в то же мгновение засуетившись, хватая то одну, то другую бумагу.
Оглянувшись на женщину за соседним столом, Александра неловко шагнула вперёд. Женщина — связистка, быстро смекнула Саша, — кивнула ей головой, одними губами произнося что-то — возможно, приветствие. Возможно, говорить вслух у неё, измождённой, исхудавшей, болезненно-бледной, просто не осталось сил. Саша её не винила; собравшись с духом, ответила взаимностью:
— Добрый день, — и сжала дрожащие пальцы в слабые кулаки.
— У нас тут Надежда Павловна, золото наше, наладила связь с Москвой, — принялся рассказывать Андрей Александрович, поднявшись со своего места. — Ты давай садись, тебя там ждут на проводе.

Сердце замерло. Связь с Москвой? С Мишей?
Поначалу, когда трагизм грядущей войны и безжалостность наступающего врага ещё не были поняты, Ленинград поддерживал регулярную связь с Москвой — и Саша с Мишей тоже. Но с тех пор, как фашистское кольцо сомкнулось на ленинградской шее, Мишин голос Саша слышала только во снах, вынуждавших её просыпаться то ли в слезах, то ли в холодном поту — так сразу и не разберёшь. Иногда Саше казалось, что Петербург сохранил в себе московский голос и бархатистый смех во всём, чем сам являлся: в стенах домов на Невском, в водах Фонтанки, в величественных колоннах Мариинского театра, в нежном шелесте Летнего сада, в эхе выстрела на Исаакиевской площади. А иногда Саша нервно смеялась над самой собой: мучительный голод сводил её с ума дорогими сердцу иллюзиями.
Ослабевшие руки едва удержали телефонную трубку. Александра замерла, задержала дыхание, и при первом же звуке знакомого, до боли родного голоса с обветренных искусанных губ сорвался полувсхлип-полустон.
— Саша? Слышишь меня? Саша?
Михаил звучал взволнованно, беспокойно; заикался и что-то сбивчиво шептал о бездарной работе связистов, когда не получил мгновенного ответа. Улыбка, вымученная, но искренняя, колола обветренные сухие губы, и Саша ей не сопротивлялась.
— Слышу, Миша, — получилось на грани шёпота, едва разборчиво — голос предательски дрожал.
— Сашка… — в облегчённом выдохе Москвы слышалась неприкрытая нежность. — Саша, как ты?
— Держусь, Миша. Держусь, — Александра торопливо стёрла слёзы, опустив голову, пряча искажённое болью и любовью лицо от чужих глаз.
— Держись, родная. Мы тебя вызволим, слышишь? — затараторил Миша так несвойственно для себя. — Откроешь ворота Красной Армии, Саша, мне откроешь. Поганым фрицам только не открывай.
— Никогда и не думала, — Саша покачала головой, тихо всхлипывая. — Ты же знаешь меня, Миша. Ты знаешь. Я последнюю простынь изорву на бинты, никогда — на белый флаг³.
Михаил что-то забормотал в ответ — Саша не разобрала, но точно слышала его улыбку, наверняка такую же нежную, влюблённую и преданную, как её собственная. На том конце провода раздался продолжительный вздох, и Миша заговорил снова, тихо, вкрадчиво, так, чтобы Саша точно поняла, насколько важно каждое его слово:
— Ты — героиня, Саша. Пока Ленинград стоит, будет стоять вся Россия, весь Советский Союз. Мы здесь за тебя бьёмся, Саш, все мы. Потерпи, хорошо? Я за тобой приду. Я тебя не оставлю.
Александра знала, ни мгновения не сомневалась, что Михаил освободит её, спасёт, защитит. Она сбилась со счёта невосполнимых, болезненных потерь за всю свою долгую жизнь, но всегда оставалось неизменным одно — надёжное присутствие Москвы. Когда-то — наставник, советник, опытный старший, теперь — единственный близкий человек, любимый мужчина, семья. И пусть хоть небо упадёт на землю — ничто не отнимет у Саши её любовь и душу, её Мишу.
— Снова Михаил Юрьевич вынужден спасать свою непутёвую ученицу, — Ленинград мягко посмеялась.
Жертва Москвы ещё оставалась живой в памяти Саши: всего-то век назад, защищая русские земли и молодую столицу, Михаил самозабвенно отдался своему долгу — стал живым щитом, чтобы сберечь самое ценное. И теперь, едва прогнав врага от собственных ворот, ему пришлось вновь биться за Петербург — какое бы имя он теперь ни носил — и ограждать от беды всё такой же юный северный город. Саша искренне не понимала, какой подвиг она могла бы совершить, чтобы отблагодарить Москву за сохранение её жизни.
— И я обязательства тебя спасу, — пообещал Михаил, наверняка улыбнувшись. — Даже если мне нужно будет снова гореть.
В груди Александры что-то необратимо сломалось. Она судорожно вздохнула, глотая застрявший в горле всхлип, и прикрыла трепетно дрожащие веки. Ничто не причиняло столько боли, сколько любовь Москвы, и она же была единственным спасением.
— Миша, береги себя, пожалуйста, — осторожно попросила Саша. — Без Ленинграда Россия выстоит, а без Москвы никак. Ты Россию защитить обязан. Ты не можешь проиграть. Тогда, в двенадцатом, в Филях⁴, помнишь, что ты сказал? Москва не побеждена и не покорится никому.
— Да, и там было ещё «кроме»…
Саша тут же его перебила:
— Никаких «кроме». Теперь только победа.
Михаил невесело усмехнулся — вспомнил их такой далёкий, но будто совсем недавний разговор:
— Что, если победа требует жертвы, с которой я не могу смириться?
Саша тоже всё помнила: тогда это стало для неё уроком, который она не забудет вовек. Тогда Москва научил её самому главному, открыл глаза на истинное предназначение Санкт-Петербурга, как столицы, как преданного города своей страны.
— Ты же знаешь, Миша: не может быть для нас невозможной жертвы, когда на кону Родина. И не имеет значения, царство ли, империя, Союз — всё одно: Россия. И нам с тобой эту Россию беречь.
— Сбережём, Сашенька, — Михаил обречённо вздохнул. — Сколько на нашу долю выпадало, всё пережили. И это переживём.
— Переживём, — согласилась Александра, покивав головой, запоздало вспоминая, что собеседник не мог её видеть.
Стоявшая позади Надежда Павловна несмело откашлялась, привлекая к себе внимание, и осторожно, нехотя напомнила, что время разговора заканчивается. На другом конце провода Михаил, если судить по раздавшимся ругательствам и требованиям оставить в покое, получил похожее предупреждение.
— Миша… — Саша запнулась, закусив губу — признаваться в любви так неловко, когда в спину уставились две пары любопытных глаз. Но и молчать невозможно: — Миша, я тебя очень жду. Приходи, пожалуйста. Мне… Прости мне эту дерзость, Миша: мне так безумно страшно. Приходи…
— Я приду, — твёрдо, непоколебимо заявил Москва. — Подожди меня, Саша. Я не брошу. Веришь?
— Верю, — не раздумывая ни мгновения, пообещала Саша.
— Верь, Сашенька. Я приду, заберу тебя в Москву. Будем тебя откармливать и водить по театрам, чтобы скорее поправилась. Только держись, родная. Ты не можешь сдаться. Никому не удалось поставить Санкт-Петербург на колени — не удастся и проклятым фашистам.
— Никогда не удастся, Миша, — Александра горделиво улыбнулась, роняя холодные слёзы, режущие тонкую кожу исхудавших щёк. — Сукины дети должны знать своё место.
— Вот так, Саша! Теперь узнаю свою ученицу! — Москва добродушно, слишком счастливо рассмеялся. — Погоним нацистскую нечисть с наших земель — и всё наладится, заживём лучше прежнего, поженимся. Поженимся же, Саш? Хочешь?
С губ Ленинграда сорвался нервный смешок. Воистину, только Москва мог придумать такой абсурд!
Но сердце приятно затрепетало — отрицать невозможно.
— Не хочу, если ты не собираешься делать романтичное предложение руки и сердца, — она закусила губу, сдерживая улыбку. — По крайней мере, купи цветы, Московский.
— Будут цветы, Саша! Хоть целый сад, честное слово, — звонкий Мишин голос смешался с настойчивыми голосами на фоне, стараясь их перекричать. — Ты подожди только, ладно? Я хорошо подготовлюсь и сделаю тебе самое романтичное предложение.
— Я подожду, Миша, подожду, — Саша мягко посмеялась. — Иди, Миша, не мешай людям работать. Я буду тебя ждать. Я тебя люблю.
— И я… — связь оборвалась, не позволив заветным словам прозвучать.
Александра нежно улыбнулась, прижимая ладонь к колотящему по рёбрам сердцу: оно эти слова точно помнило, выжгло на ткани на вечную память — их совсем не обязательно слышать, чтобы чувствовать.