Петух святой Инквизиции Книга Первая

Глава 10

В которой автор размышляет о превратностях судьбы, приор Инститорис ссорится с преподобным Илларием, а почтенный бургомистр решает судьбу Эммы.

Ибо всякая плоть – как трава,

 и всякая слава человеческая – как цвет на траве:

засохла трава, и цвет ее опал; 

 

     1-е послание Петра

–  Жалко как мальчика, – огорченно заметила светловолосая женщина.

– Очень, – согласился темноволосый мужчина в очках. – А ведь как не хотелось брать на себя роль божка и распоряжаться судьбами тех, кого сам же и создал. Я знал, как выглядит Мартин, я знал, как он разговаривает, я сам отправил его в Швиц. А потом решил, что для правильного развития событий добрый и умный мальчик должен умереть. И изъял его из мира, который создаю и, через десять страниц о бедолаге Мартине никто и не вспомнит. И мне подумалось, что мир выдуманный строится по тем же законам, что и мир реальный. Жизнь человеческая быстротечна, но человеческая память еще более быстротечна. Я часто задаю себе вопрос, кто были мои предки? Я ведь знаю о них только до прадеда. А дальше? Какими они были? Сколько женщин умерло родами, для того, чтобы в конечном итоге, родился я? Сколько мужчин полегло в битвах малых и больших войн? Сколько моих пра-пра-пра-прадядей умерло в младенчестве, для того, чтобы выжили мои прямые предки? Каждый из моих предков совершил свой маленький подвиг, просто выжив в жестоком мире, а я даже не знаю их. По миру ходит смерть, и она намного более гуманна, чем наше беспамятство. То, что в какой-то определенный момент воспринимается как трагедия, через несколько лет теряет остроту, через поколение подзабывается, а через два поколения воспринимается как нечто совсем отвлеченное. Запоминаются события. Исторические, важные. А люди… Антураж, не более. Люди умирают – ибо всякая плоть, как трава. Засохла трава, собрана в кучи и подожжена. И огонь пожрал ее. Нет травы, и нет памяти о ней. А ведь история – это совокупность Мартинов, принесенных в жертву событиям. И события идут огромными шагами по нашей земле и топчут Мартинов своими огромными ногами. Примерно так же, как мы идем по траве и давим тысячами муравьев. Беззлобно, даже не задумываясь об этом. Наверное, при этом в муравьином мире тоже происходит событие, но кому какое дело, что там происходит у муравьев? Разве какому-нибудь мирмекологу или йогу, живущему по принципам ахимсы. Впрочем, не мне судить о законах мироздания. Мне просто надо переступить через смерть мальчика и творить дальше эти самые события в придуманном мною мире.

– Хм... Почему то подумалось, что где-нибудь, в одной из бесчисленных реальностей, сидит автор и пишет историю о том, как темноволосый мужчина в очках творит мир, в котором погиб Мартин, – заметила светловолосая женщина.

– Почему бы и нет? И сейчас он решил заставить своего героя придумывать  события дальше. И кто я такой, чтобы ему противиться?

  Судьба Мартина определилась в тот момент, когда преподобный сделал неопределенный взмах рукой с поворотом кисти. Система условных знаков была разработана Илларием давным-давно и кучер прекрасно ее освоил. Мальчишку было жаль, хотя Тилло поначалу и был на него зол, изрядно пострадав от рук и ног пытавшегося вырваться парня. Мартин, мало того, что кинул в кучера камнем, и даже попал, но и, вырываясь, крепенько его покусал. Всю дорогу, пока Тилло тащил Мартина к отцу Илларию, парень брыкался и лягался. Он несколько раз пребольно ударил Тилло по лодыжке, и так этим допек, что пришлось, волей-неволей, треснуть мальчишку по голове и стегнуть плетью. Отведав тиллова кулака, Мартин притих, и вел себя смирно и с кучером, и с преподобным. Потому, когда Илларий велел Тилло везти юношу в Швиц, Мартин не сопротивлялся и безропотно позволил кучеру положить себя поперек лошади.

– Сиди смирно, сынок, и ногами поменьше дергай, ты мне и так в лесу все лодыжки отбил, – миролюбиво сказал Тилло, устроив Мартина настолько удобно, насколько это было возможно.

– Я не сделал ничего дурного, добрый господин!

– Так уж и ничего! – хохотнул кучер, трогая лошадь с места.

– Иной раз брал еду без разрешения хозяев. Но всегда понемногу, чтобы поесть, – оправдывался Мартин снизу. Голова его болталась почти под брюхом лошади, из-за чего он время от времени невольно дрыгал ногами, хотя и знал, что Тилло не даст ему свалиться.

– Ну, красть ты умеешь, это я уже понял. А хорошее что-нибудь делать умеешь?

– Умею петь церковные гимны, – не без гордости ответил Мартин.

– Вот то дело! – одобрил Тилло. – Вот и спой, дорога-то длинная – и тебе заняться нечем и мне веселей.

    И Мартин, хоть и глотавший при этом немерено пыли, загорланил песни. Надо сказать, что Тилло терпеть не мог церковных гимнов. В церкви он предпочитал находиться в тишине, рассказывая Господу о неких, только ему, Тилло, ведомых делах. Но теперь он хотел отвлечь паренька от нехороших мыслей. Тилло знал, что сумеет убить Мартина безболезненно - для огромной руки кучера тонкая шея мальчишки-недокормыша была как тростинка. Один поворот кисти, и позвонки Мартина раскрошатся, дыхание замрет, и сердце перестанет биться в тот же момент. Но Тилло так жалел парня и так переживал из-за того, что придется прервать настолько юную жизнь, что готов был слушать все подряд церковные гимны, лишь бы последний час жизни Мартина не был омрачен недобрыми мыслями. В трех-четырех тысячах туазов от Швица Тилло решил, что пришла пора выполнить приказ преподобного. Он пригнулся к лошади и протянув руку к голове Мартина, потрепал парню волосы.