Пианист.

Пианист.

Сегодня мне удалось купить на распродаже пианино. Оно старое и потрепанное, пахнет засохшим клеем и у него западает ключ ля первой октавы. Разве это может стать помехой, когда очень хочется? В раздумьях, минуты три я нажимала на западающую мягкую клавишу, затем протянула хозяевам деньги.

Сильные мужские руки дотянули пианино до четвертого этажа, затем оно со скрежетом вошло в мою маленькую квартирку. Теперь ему предстояло привыкнуть к новым стенам и новым пальцам.

Проводив грузчиков, я придвинула табурет к пианино, села и открыла крышку. На меня черно-белыми глазами выжидающе смотрели клавиши. Не нажимая, я провела пальцами по ним. Старинное немецкое пианино, ему более 70 лет, пыльное и состарившееся вместе с прежними хозяевами. Его клавиши из слоновой кости пожелтели от времени, рисунок на передней панели обтрепался и выцвел, а лакированное дерево покрылось тонкой паутиной кракле.

Заботливо ставлю внутрь пианино баночку с водой, чтобы не рассохлось. Так меня учили в школе, но думаю тут она не понадобится: хороший лак, хороший клей, что-что, а клавишные немцы умели делать во все времена. Раньше, в моем далеком детстве, когда у меня было иное пианино, мама меняла баночку раз в неделю. Маленькая я всегда заворожено смотрела на ее действия и гадала куда исчезает вода. Тогда я полагала, что ее выпивают мышки или воруют гномы.

Осторожно нажимаю на клавишу. Пианино поет в ответ низким зычным до.
Особенно я рада тому, что это пианино понравится ему. Он у меня проходит под кодовым названием пианист. У пианиста красивые руки, длинные музыкальные пальцы, ровные, с ухоженными ногтями и гибкими кистями, а еще он настоящий пианист. Он играет яркую, похожую некоторым на какофонию звуков, эклектику белых и черных клавиш – он пианист-джазист. Характер у него тоже джазовый, череда высоких и низких нот октав, смесь нотных ключей, штилей, диезов, бемолей и бекаров.

Бекар!

Бекар – слово из старинных средневековых заклинаний, как нельзя лучше подходит ему, и я иногда зову его Бекар. Этот знак нужно отодрать от нотного стана и прицепить к его характеру, чтобы окружающие знали − ты настолько силен, что можешь повлиять на всё вокруг себя.

Еще он много курит. Это привычка, выработанная годами, детскими ножками идущая из его маленького неуверенного детства. Пианист закуривает и в клубах волшебного дыма можно спрятаться самому или сбить со следа неприятеля. При мне и в кафе он не курит, но по привычке пальцы всегда готовы стряхнуть пепел, а мизинец и указательные пальцы элегантно отставлены в стороны. Красиво, но со стороны кажется, словно у пианиста сперли инструмент. В первый раз, когда я это увидела, мне стало очень смешно и на все его расспросы, я только улыбалась и молчала в ответ – мне было неудобно в этом признаться. Когда же, пианист, смог добиться правды, уже его смех не могла унять я. С тех пор, он стал придирчиво следить за своими пальцами, которые вели свою, независимую от кого-либо жизнь.

Как уже ясно, мы стали друзьями. Мы не договаривались об этом ни разу. Однажды, он просто приехал ко мне и несколько часов просидел в машине в ожидании меня. Это меня очень удивило и польстило.

С этого момента наши встречи стали постоянными. Он никогда не звонил, не предупреждал о своем визите. Всё спонтанно и неожиданно. Из-за этого моя жизнь превратилась в полную зависимость от его планов и настроений, и отказать я ему не могла – он стал в этом городе единственным другом. В нашем распоряжении были часы в сутках, дни, недели. Встречаясь, мы не замечали, как летело время. Он бесконечно долго и заливисто смеялся над моим диким диалектом. Ставил мне произношение и слушал мое запинающееся чтение. Все было по-детски невинно, и всякий раз я искала подвох в его улыбках и косящих, на мои коленки, глазах.

Он приезжал, как правило, вечером и никогда днем, и мы пили чай на моей тесной кухне под желтым светом низкой лампы или удобно устроившись в бинбэге, читал газету мне вслух. Затем поспешно уезжал, оставляя меня в полной растерянности, ведь периодически в моей голове проскальзывала мысль о невозможности дружбы между мужчиной и женщиной.

Однажды он приехал, как обычно, когда на небо взгромоздилась толстая луна. Это была одна из тех ночей, которая вопила о приближающемся лете: душная и необычно теплая. При свете фонаря, закутавшись в плед, я читала книгу на балконе, вытащив туда матрас. Как только он вошел ко мне, я сразу поняла, зачем он приехал. Одержимый решимостью, с напряженными мышцами, он напоминал напряженную пружину, готовую в любой момент разжаться, а смотрел на меня масляным, истинно мужским взглядом. Он оперся одною рукою о стену и другой стал нагло стягивать коричневый хлопковый плед. Все это действо продолжалось несколько минут, пока плед не упал на пол, а я не предстала перед ним в шортах, футболке и с толстой книгой в руках. Именно в тот момент мне необходимо было его выгнать, но мое природное любопытство заставило пойти у него на поводу.

Вдруг он засмеялся, увидев мои разноцветные гольфы и прошел в квартиру. Через несколько минут мы лежали на матрасе и смотрели на луну.

Вот такая была у нас дурацкая жизнь. Созданная нами же близость порождала неловкость. Острые крючки близости цеплялись мне за кожу, а он любил запускать в меня свои колючие чувства. Ему хотелось разорвать меня, довести до слез, а затем прижать к себе, как ребенка и успокаивать. В эти моменты я исчезала, холодные отростки боли душили меня, и я хотела его убить, а он видел меня немощную и выпитую им. После чего он запирался в своем панцире и тихо плакал, спрятав лицо в ладонях, потому что боялся всего женского, предательского. Я − женское в его жизни, пахнущая молоком и рыжим беззаботным детством. Он боится меня, как боятся всего того, что забыто специально. Я для тебя слишком проста, чтобы быть понятной, как вселенная, огромный черный сгусток, поглощающий тебя. Единственное его спасение стать агрессивной черной дырой и за отъеденную часть мстить тем же, а затем бежать и маленьким мальчиком плакать, сидя на табуретке или взрослеть и тут же драть клавиши и снова плакать, но только по-взрослому, скрывая стыд и жалея себя. Возвращаться, бояться, дрожать от неловкости, и снова плакать и так по кругу.