Пираты Великого Новгорода. (5). Пресветлый демон Биармии

17 (1). (Не)человек за бортом

Эта наволóка, эта непроглядная, шерстистая мгла двигалась по кораблю так, как будто ходила ногами. Шаги её можно было назвать шагами гиганта. Они звучали по палубе ритмично и гулко, словно молоты о гробовые гвозди, и тяжким эхом отдавались в замерших сердцах драчунов.

Шаги наступали, смеряя палубу от носа до самой кормы, где каждый русский и каждый монгол холодел до судорог в мозгу от мысли, что это за ним, когда слышал их перед собою.

— Анфал! Анфал Никитин! Это – Анфал Никитин! — понеслось шёпотом с пересохших языков, и каждый русский, каждый монгол вжимался от страха в собственные зажмуренные веки, и разжимался с облегчением, когда большое и белое, но по-живому подвижное облако прошагивало мимо.

К простым воинам колдун интереса не питал. Все они и так уже были захвачены его бельмоглазыми удальцами. Явившись из тумана, как призраки являются из тёмного угла, те зашли к ним со спины с длинными охотничьими ножами и повязали их по рукам и ногам леденящим кошмаром дыхания. Дрожащие, ни на что не годные, покинутые судьбой – нет, рядовые пленники его не интересовали. Сгусток утренней хмари по имени Анфал Никитин спокойно двигался дальше, вперёд и остановился только перед лбом Михаила. Только тут кучерявые, бесформенные и бесцветные клубы сбились в плотный силуэт и потихонечку выпустили вперёд сначала мужественный нос, затем, вслед за носом, явили инистую бороду и забрало, иссечённое топорами и мечами, оказавшимися в своё время недостаточно острыми, чтобы раскроить его пополам и перебить к мать-и-мачехе череп. Вместе с лицом на Рассохина наплыли плечи и грудь, в тени которых дюжий мóлодец померк, как недоразвитый последыш, недоедавший в детстве каши.

Анфал поднял забрало и упёр бельма сначала Михаилу в глаза, а через них заглянул ему в самую душу. Смотрел в неё, пробирался в неё и туго дышал, затягивая в ноздри с воздухом и силу мужеской воли. Туманящий взгляд был подобен липким паучьим узлам. Противостоять ему не смог бы, наверное, даже Лука Варфоломеевич. Впрочем, Михаил знал, как вывернуться из такого захвата и, возможно, сумел бы это проделать ещё раз, если бы вновь овладел своим языком, разжал бы онемевшие губы и перекинул бы внимание колдуна на отвлечённую, никчёмную беседу.

Внешне оставаясь беспечным, внутри Михаил весь сжался, стиснулся до косточки, словно кулак, закусил до крови губы и начал:

— Привет, Анфал. Вот так встреча.

Тот, однако, не поддался старой уловке и бельма не отвёл, а ответил ему таким же сухим и безынтонационным приветствием:

— А что, не ожидал меня тут встретить?

— Надеялся.

Рассохин не то чтобы сознательно дерзил Анфалу – он просто не думал пасовать перед ним, особенно в присутствии Савраски и тех братьев, что ещё помнили времена, когда он этого Анфала батогами по берегу гонял. Не развлечения ради, конечно, гонял, а взыскивал так за опрометчивость и безрассудство, ибо, будучи младше Никитина, к молодецкому промыслу имел куда более разумный подход. В отличие от Анфала он главной добычей любого набега считал не сундуки и кувшины, а жизни, сохранённые братьям.

Но с тех пор времена изменились. Из удалого, но простого разбойника Анфал возвысился сперва до атамана, потом до раскольника и основателя собственной речной гавани, а после и до грозы всея русских водных просторов. Из азартного игрока с тысячей страстей он, сочетавшись с тёмными духами, превратился в безразличного к жизни колдуна. И с тех пор никто не только батога, но и голоса на него не рисковал поднимать. Он в свою очередь тоже не видел нужды напрягать глотку.

— Я ведь тебя, Михайло, уже остерегал воевать в моих водах, — напомнил он.

— Ну, Анфал... А где ж иначе воевать-то, коль все воды твои?

Анфал взял паузу, чтобы на её фоне ответ прозвучал ещё более чётко и ясно:

— В колодце.

Не отрывая от Рассохина взгляда, он скомандовал бельмоглазым ухарям за спину:

— Взять его.

И, словно из воздуха по обеим рукам у Михаила возникли два ушкуйника в круглых, высветленных шлемах. Зажав с обеих сторон, они будто бы в тиски его взяли, после чего услышали новую команду:

— Увести.

— Нет! — вскрикнула Савраска и подалась вперёд, но остановилась, удержанная захватом не менее жёстким – благоразумием.

Не делать резких движений её научило поведение пленных, которых она и сама когда-то была горазда добыть. И пусть удача любит дерзких, а на войне – ещё ловких и быстрых, война когда-то непременно кончается, и мир, установившийся следом, всегда слишком ненадёжен. Он способен растаять, подобно туману, от любого неосторожного вздоха. Это понимала даже такая горячая голова, как у Савраски.

Ей, Михаилу и сразу всем присутствующим Анфал объяснил правила поведения на оставшиеся пять минут жизни:

— Я говорю только один раз, и я не повторяю. Шиша, — обратился он к одному из двух конвоиров, задержавшихся с Михаилом на борту, чтобы послушать, — тебя это тоже касается.

Тот немедленно повиновался и вдвоём с бельмоглазым подельником они развернули Рассохина на выход и повели за борт, в кромешную неизвестность.

Услышав имя некогда близкого соратника, Савраска обомлела:

— Как – Шиша?

Михаил же вовсе опешил и завертел головой по сторонам, будто обращаясь к свидетелям, которые тоже слышали это.

— Шиша? — надломил он с изумлением голос. — Шиша?!

Его так и увели под взволнованный речитатив «Шиша, это же я! Михайло! Брат, опомнись! Ты что, не узнаёшь меня?! Шиша! Шиша!», который, в конце концов, был прекращён коротким, но звонким ударом по темечку.

— Дядя Миша! — закричала Савраска и, не устояв на месте, отчаянно рванулась за ним.

Она, вероятно, и за борт бы прыгнула за ним без раздумий, но, к счастью, ухватив за плечи, ей помешал это сделать недобитый Василёк:

— Савраска, нельзя.

— Пусти, гад! — взревела она и принялась бороться с его руками, через раз попадая по лицу. — Убери от меня свои грабли, сквернодей[1]! Ты и с ними заодно, я знаю! Мерзость ты, подлец!