Письма влюблённой юности

Письма влюблённой юности

Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.

1942

Майское ленинградское утро по обыкновению своему началось с очереди за хлебом и долгожданным сахаром — наконец, можно выменять у старого ворчуна из соседнего подъезда добротный кусок сала. Воротившись домой, Саша похватала вёдра, свои и соседкины, и натаскала воды с Мойки. Совсем исхудавшие, дрожащие руки миловидной бабульки, схоронившей давеча второго сына, трудиться больше не могли, поэтому заботу о ней Саша, оставшаяся с недавних пор совсем одна, добродушно взяла на себя: ей, может, и в тягость, но везти мёртвое тело к кладбищу куда тяжелее — это она знала наверняка.

— Шурочка, доченька, пропала бы без тебя, ангел мой! — качала головой соседка, утирая рукавами одинокую слезу. — Как помру, так ты карточки мои забери, дорогая. И мебель бери, и книги — всё жги, ничего не жалей. Только живи, милая, только живи.

— Бросьте Вы, Настасья Александровна, — улыбалась Саша, протягивая кружку с кипячённой водой и бережно поправляя шаль на худых старушечьих плечах. — Будем с Вами жить ещё долго-долго. И победу вместе с Вами встретим, и ещё не раз поднимем за наш Ленинград бокалы.

И только тогда, утешив горестную вдову и мать, Саша куталась в пальто и бежала, что было мочи, к почтовому отделению. Там, в груде чьих-то жизней и смертей, ждало её собственное утешение — фронтовые письма неизвестного солдата, ставшего ей самым близким сердечным другом.

Их история началась холодным январём: Саша дорабатывала ночную смену в госпитале, когда военрук прибежал к ней с радостной новостью — военкомат прислал ленинградским девушкам письма молодых советских бойцов, с нетерпением ожидавших ответа. Ей достался последний, самый тонкий и неказистый, конверт от некоего Михаила Московского. Внутри, помимо душевного послания с обещанием самоотверженно бороться за Родину, за Ленинград и за неё, «прекрасную незнакомку», нашёлся портрет молодого человека, светловолосого, улыбчивого, красивого такого, что впору в кино сниматься.

Свою фотографию Саша решилась отправить только несколькими письмами позже, после долгих, практически утомительных уговоров Михаила, уверяющего, что в его глазах Саша, как только он увидит её, станет лишь краше, ведь не может быть уродливой та, чьё сердце так огромно и трогательно. Она, конечно, не стала спрашивать, откуда бы ему знать её сердце: что-то глубоко в душе подсказывало ей, что он на самом деле знал.

— Валентина Андреевна, доброе утро! — Саша приветливо махнула рукой и, тяжело дыша, опёрлась о стойку.

— Доброе, Саша, — почтальонка улыбнулась в ответ. — Ты вовремя, тебя тут и письмо, и посылка дожидаются.

Оторопев, Саша удивлённо уставилась на женщину, недоумённо нахмурив брови:

— Посылка?

— Посылка-посылка, — Валентина Андреевна встала из-за стола и, наклонившись, не без труда подняла с пола увесистую коробку, водрузив её на стойку прямиком перед Сашиным поражённым лицом. — Три килограмма, Сашка, — заговорщическим шёпотом сообщила она, хитро улыбаясь. — Солдат твой богатый, что ли?

— Не знаю, — рассеянно ответила Саша, подвинув коробку ближе и вчитавшись в имена отправителя и получателя: неаккуратные буквы подтвердили — Михаил Московский и Александра Романова, никакой ошибки. В глазах застыло недоверие, граничащее с ужасом, когда она вновь посмотрела на почтальонку: — Неужто еды отправил?

— Так оно, верно, и есть, — закивала та. — Ты бы несла домой скорее.

Бросив беглый взгляд на часы, Саша с досадой покачала головой:

— Никак не могу, — и затем схватилась за руки женщины, умоляюще взглянув в понимающие, добродушные глаза. — Валентина Андреевна, родненькая, пускай у Вас до вечера полежит? Я с работы пойду — заберу. Не могу сейчас с собой нести.

— Пускай, Саша, пускай, — Валентина Андреевна мягко сжала её ладони. — Иди и не переживай. Даже если почту закрою, дождусь тебя.

Саша благодарно улыбнулась:

— Я в долгу не останусь, — и, помахав на прощание, побежала прочь.

Зимой дорога от почты до госпиталя занимала минут тридцать — бывало, и все сорок. Но с приходом весны и путь стал значительно проще, и сил будто бы прибавилось — Саша добиралась до работы в рекордные пятнадцать минут, а оставшееся до начала рабочего дня время, как повелось, тратила на своего дорогого друга. Вот и теперь, поприветствовав коллег и накинув халат на плечи, она устроилась в углу у окна и торопливо развернула конверт, вынимая лист, исписанный с двух сторон аккуратным, замысловатым почерком с явным наклоном вправо — совершенно очаровательно, если кто-нибудь спросит Сашу.

«3/V/42 г.

Здравствуй, милая Саша! Пишу тебе из Москвы, здесь проездом, на сутки. Жив, здоров. Утром отбываем в Смоленск, дальше обещают откомандировать на Ленинградский фронт. Буду у Ленинградских стен оберегать твой покой, а там глядишь, побьём фашистскую сволочь и свидимся с тобою. В Ленинграде встретишь меня? Я нашу первую встречу только так и представляю: в Ленинграде обязательно, чтобы ты улыбалась широко-широко, счастливо как на той фотографии и даже счастливее, и чтобы я тебе цветы принёс, а ты меня благодарно в щёку целовала. Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы это случилось. А ты, Саша? Ты хотела бы такой встречи?

С письмом тебе высылаю посылку. Продукты, лекарство, тёплая шаль. Ещё книгу для тебя нашёл, про Ромео и Джульету, тебе должно понравиться. Ты, верно, Шекспира этого читала? Конечно читала. Что ты ещё не читала, Саша! Надеюсь посылка до тебя дошла. В ближайшее время не знаю, смогу ли выслать ещё одну, но обещаю при первой же возможности.

Пиши письма, Саша. Я теперь ими только живу. Береги себя. Верь в нашу победу.

Миша М.»

Нежная улыбка расцвела на искусанных губах, и Саша трогательно прижала бумагу к груди, к бьющемуся сердцу, так просто преданному незнакомцу, сумевшему увидеть Сашину душу между многочисленных строк и чернильных клякс. Посвятить ему свои трепетные, искренние чувства оказалось до смешного легко. Всё это время Саша замечала, как крепла привязанность, распустившаяся бутонами прекрасных цветов под рёбрами, и решительно не хотела бороться с ней, без ропота принимая судьбу. Даже если отданное чужим рукам сердце будет разбито, Саша ни на мгновение не пожалеет: в осаждённом городе Мишины письма стали для неё мигом долгожданной свободы — а большего ленинградцам не нужно.