Письмо.

Письмо.

Энжел подышала на озябшие руки, расправила на коленке смятый лист бумаги, повертела в пальцах огрызок карандаша. Крошечный костерок не спасал от холода, но и не давал замерзнуть до смерти. Оставалось только дрожать и следить, чтобы сохнущие у самого огня ботинки не оплавились. Энжел натянула повыше воротник тулупа, поерзала на битом кирпиче, вжимаясь в угол между бетонных стен, на которых еще держались остатки краски. Энжел испуганно оглянулась на дверь, послушала сквозняк, тянущий из разбитых окон, посмотрела на потемневшую фреску, изображавшую Иисуса Христа, убедилась, что одна, и поднесла карандаш к бумаге.
"Привет, мам," - вывела она.
Пальцы плохо слушались от холода и травм, огрубевшая кожа мешала крепко держать карандаш, поэтому буквы получались неровными.
"Несмотря на то, что Бог покинул этот мир и нас с тобой, я поздравляю тебя с Рождеством. Наверное, я последняя на всей Земле, кто еще о нем помнит, надеюсь, мне это зачтется."
Она помнила, как каждое Рождество приходила в эту церковь с мамой. Они зажигали свечи и подолгу сидели, слушая пение хора. Веселая мать, с искрящимися в свете свечей глазами, снимала с плечей пушистый шерстяной платок и закутывала в него дочь. Энжел не мерзла, но любила ощущение мягких колючих объятий. После церкви они заходили в местную кофейню на углу, брали по чашке самого сладкого горячего шоколада и медленно пили его, сидя у окна в углу зала, глядя как снежинки пролетают сквозь свет фонаря. Энжел беспокоилась только о том, чтобы не запачкать пушистый платок шоколадом.
Сейчас ей бы очень пригодился тот платок.
Энжел покосилась на окно, сквозь которое, через остатки витража, прилетали из темноты тяжелые сырые хлопья снега. По окном было белым-бело, но здесь, в углу, пол оставался сухим.
Энжел вздохнула и продолжила писать.
"Вчера ночью я нечаянно уснула. Проснулась от того, что в ботинок вцепились зубы. Пришлось бросить обувь, бежала босиком всю ночь, кажется, обморозила ногу, болит ужасно. Вторые ботинки промокают насквозь, не знаю, получится ли найти другую обувь. Уснула, дура, от того, что переела. Нашла вчера две консервы, не иначе как рождественский подарок. Съела одну днем, а вторую вечером - не удержалась. Я уже забыла вкус тунца, а тут сразу две банки. Не знаю, за что меня так одарили, после того, что я сделала с Джеком. Я его не убивала, клянусь, он сам сорвался и разбился. Но христианин, достойный рождественского подарка, не стал бы есть родного брата, а похоронил бы его. Но, знаешь, мы тогда почти месяц ничего не находили, доедали древесную смолу, которую собрали осенью. Я плохо соображала от голода. Конечно, это выглядит как тупая отмазка, но ты, видимо, простила меня и молишься за меня, раз я нашла те банки с рыбой."

Костер щелкнул, затрещал, над огнем поднялись искры. Энжел схватила полотенце и прикрыла им пламя. Влажное от окружающей сырости, полотенце задымилось, но не загорелось. Едва переводя дыхание от испуга, Энжел убрала полотенце и испуганно выглянула в окно. В вое ветра не было слышно ни хрипа, ни голоса, но страх не покидал, сердце колотилось и колотилось о ребра.
Энжел не решалась снова разжечь огонь, все смотрела и смотрела в темноту, пока от холода не заболели глаза.
Девушка поднесла к тлеющим углям листок и разглядела неровные буквы.
"Мам, приди, пожалуйста. Мама, милая, я не могу больше, тут ничего нет, только смерть одна. Я не видела живых людей больше года, кроме Джека, он последний остался. Только мертвецы везде, ходят вокруг, зубы скалят, съесть хотят. Неделю назад так бежала от них, что поскользнулась и упала. Бахнулась головой, и палец сломала. Еле очухалась. Палец темный и очень болит, хоть я его вправила и перевязала. Если пойдет заражение, придется его отрезать. Бегу и бегу без остановки целыми днями. Заберусь куда-нибудь, чуть посплю, и снова бегу. Хочу добраться до каких-нибудь южных краев, но мне кажется, что не смогу.
Мам, ты ведь где-то ходишь там, как все они. Приди ко мне. Клянусь, я не буду от тебя убегать, я не буду сопротивляться. Христом богом тебя молю, возьми меня отсюда. Возьми меня к себе, к папе, Джеку и Люси. Я так хочу спать."
Энжел свернула лист вчетверо и спрятала карандаш в карман. Она смотрела на красные угли.
Достаточно дать им погаснуть, и она уснет, даже если вокруг будут плясать черти. Уснет и снова увидится с мамой и Джеком, попросит у него прощения.
Энжел вытерла слезы и бросила листок бумаги на угли. Листок затлел и вспыхнул. Суетливыми движениями Энжел подкинула в огонь обломки церковных лавок. Завтра поспит, днем. Минут пятнадцать.