Письмо в пустоту

Письмо в пустоту

Комната так и осталась маленькой и неуютной для чужого взгляда: её владелец – Максимилиан Мари Изидор де Робеспьер (1), даже находясь на пике своего положения, так и не занялся обустройством своего жилища, сохраняя какое-то равнодушие и даже неприязнь к тому, что многим виделось комфортным. К тому же, и проводил он здесь мало времени.  

В этой комнате всегда было много бумаг и книг – Максимилиан всегда много читал, переписывал, переводил и делал какие-то заметки в понятном лишь определенному кругу людей порядке. Но даже в те часы, когда он работал, в этой комнате было мало света – свечи горели неровно и их как будто бы всегда не хватало.  

Но сейчас он не сидел за столом со своими бумагами на привычном для себя месте.  

Апрельский вечер догорал нервно, уходил быстро и, хотя, не было за окном еще откровенной темноты, всё-таки, в комнате висел уже призрачный полумрак и даже несколько свечей, расставленных по столу, уже не могли дать достаточного освещения, но Максимилиан привык к полумраку за годы бедного своего существования и не обращал на это внимания.  

К тому же, сейчас дело было не в свечах и не в апреле…  

Если бы кто-нибудь из его сторонников сейчас видел бы его! О, стало бы удивление! Луи(2), наверняка, не удержался бы от какого-нибудь безобидного на первый взгляд замечания, каждое слово которого сочилось бы ядом – он прекрасно умел выдавать такие штуки.  

А Жорж(3)…славный, с добродушным лицом, сильный духом человек, страдавший параличом ног, но никогда не выдававший даже взглядом, сколько унижения и боли испытывает каждый день, что сделал бы он? Наверняка, участливо бы спросил какую-то глупость вроде: «как ты? » или произнес бы что-то в духе: «тебе нужно больше отдыхать, ты сам на себя не похож! »  

Главное, чтобы этого участия не слышал Луи – для него каждая минута дорога, он считает, что даже минута без дела, всякий отдых – преступление против революции.  

Хорошо, что и ядовитый юноша и участливый соратник не видят его сейчас – очень хорошо!  

Максимилиан иногда чувствует себя глубоким стариком, а ему тридцать пять лет. Этим вечером он сидит в старом, истертом уже давным-давно кресле и сутулится больше, чем обычно и даже в чертах его проступает ненавидимая усталость и ясно видны следы устойчивой бессонницы…  

Что делать – этот апрель только входит в свои права, а уже измотал его полностью. И сейчас еще это…  

Максимилиан, не удержавшись, бросает еще один взгляд на письмо, дрожащее в его пальцах: он уже знает его наизусть, но почему-то никак не может выпустить его из рук, как будто бы это – последняя ниточка, оборвешь которую и что-то рухнет, произойдет что-то, что, конечно, должно произойти, но как же не хочется… оттянуть бы.  

Максимилиан снова и снова разглядывает письмо, крутит его в руках, складывает пополам и еще раз пополам, распрямляет, снова крутит – левый нижний уголок уже чуть-чуть измят, изломан, но письмо все равно остаётся в руках.  

Он прищуривает глаз, чтобы еще раз пробежать взглядом по строкам, хотя прекрасно знает, что в этих выведенных тонкой дрожащей женской рукою строчках нет ничего, что может принести ему облегчение. Кое-где поплыли чернила от слёз. Слёзы высохли, а растекшийся след остался…забавно.  

И немного жутко.  

Максимилиан читает письмо шепотом, прерываясь. Ему не с кем обсудить его, это письмо к нему…  

К нему пишут много, каждый день и все, кто только владеет бумагой и пером. Он может что-то и не читать, но это письмо прочтено уже несколько раз потому что оно написано Люсиль Демулен (4)– женою его недавно арестованного друга(5).  

Арестованного по повелению самого Максимилиана.  

–«Максимилиан, случилось ужасное, непоправимое событие: моего Камиля забрали…» – она начинает письмо, уверенная, что выдержит деловой тон и пробудит сочувствие, может быть, надеется, что он, Робеспьер, еще не знает этого и, прочтя ужасные строки, бросится в Конвент, требовать справедливости.  

–«Он пытался убедить их, что это ошибка! Это ведь просто ошибка…»  

Да, Камиль, никогда не отличающийся особенным воинственным духом, напротив – мягкий, чуткий романтик отчаянно не желал сдаваться: он разбил окно, пытался привлечь внимание людей с улицы и кричал…страшно и звонко кричал:  

–Граждане, разве вы не знаете меня? Разве вы не узнаете меня? На мою свободу покушаются, мою свободу хотят отнять…  

Но никто не отозвался ему. Народ привык плеваться в сторону тех, кто вчера был на вершине его любви.  

Камиля скрутили… он, уничтоженный таким безразличием толпы, позволил это, убедившись, что все кончено.  

–«Камиль всегда был твоим другом: он помнил ваше общее прошлое», – Люсиль взывала к памяти Максимилиана…неужели она всерьез думала, что только Камиль помнит прошлые годы?  

Робеспьер всегда отличался хорошей памятью – это способствовало его быстрому выдвижению сначала в лучшие ученики Лицея, потом представлению королевской чете…  

(Которую он меньше, чем через двадцать лет стёр в порошок)  

Усмешка – злая и горькая тронула губы Максимилиана: он хорошо помнил прошлые годы, когда был еще никем и имел только один шанс выбраться из этого положения – учиться, упорствовать, идти…  

Он хорошо помнил, как к нему– замкнутому и тихому, ушедшего в глубины учебников античной истории, подошел с каким-то пустяковым вопросом Камиль Демулен – чуть младше, чем сам Максимилиан.  

Это удивило. Это тронуло – до той поры Максимилиана…не то, чтобы сторонились, но старались не связываться. Да и ему не были интересны компании, он искал что-то свое.  

–«Он никогда не причинил бы зла Франции и Революции, ведь это ваше общее детище, это ваша общая идея! » – писала Люсиль, и Максимилиану казалось, что она кричит…  

Да, общее детище. Да, общая идея. Общая с народом.  

Камиль следовал за всеми, кого находил сильнее себя: от Мирабо до самого Максимилиана, и, на самом деле, Люсиль даже не представляет (и не надо ей представлять), что методы не всегда оставались чистыми. Демулен способствовал гибели многих, прибегнув к клевете, но, оставшись романтиком, в один миг переменился…