Пистолет.

Пистолет.

     «Если вы... повесили на сцену пистолет, 
    то... он должен выстрелить. Иначе - не вешайте...» 
                                                      А.П. Чехов 
 Дидюхин чистил пистолет. Чистил с самого утра и немало преуспел. Всё блестело по отдельности, в разобранном виде, а будучи сложено производило впечатление. Глаз нельзя было оторвать, хотелось смотреть и смотреть. А ещё хотелось пострелять. Какой же русский не любит пострелять. 
 Дело было к вечеру, делать было нечего. А темнело рано. Открыл бережёную пачку патронов. Новенькие, тяжёленькие. Высыпал на стол, расставил солдатиками, пересчитал. Число оказалось чётное. Стал заряжать, а они не заряжаются - не подходят! Посмотрел внимательней - номер на оружии неправильный. Нечётный номер. Пригляделся, цвет другой и размеры не те. Тот был небольшой, легко умещался на ладони, свободно лежал в кармане, а этот в одной руке не удержишь, двумя не прицелишь. «Да это же не мой!» - догадался Дидюхин, но вида не показал. Такой способ преодоления трудностей видел в телевизоре и ещё не забыл подробности. 
 Наверху хлопнула дверь. Вздрогнул. «Странные люди, вчера уехали в отпуск, а сегодня ходят здесь и хлопают дверьми?» - подумал первое, что пришло в голову. Не удивился. Внизу громко заиграла классическая музыка. «Наглые какие»,- подумал второе, что пришло. Открыл окно, которое раскрылось не как раньше, вовнутрь, а наоборот, наружу, в пустоту четвёртого этажа, высунул голову, прислушался. Различил взволнованное дыхание своих нетренированных лёгких и... Так и есть, Чайковский! А какой же русский не любит Чайковского. «Но ведь можно это делать как-то скромнее». В доме, где жил Дидюхин русские никогда не жили. Ни разу. Сам Дидюхин тоже был нерусским, но про это не догадывались даже родная мама и бабушки. 
 В дверь требовательно позвонили. Мелодия звонка напомнила «Танец маленьких лебедей». 
 - Мисюсь открой, Ромик хочет писать! 
 Дидюхин заметался по квартире. «Кто такой Мисюсь и почему Ромик хочет писать у него в квартире?». Он по-прежнему не удивился, но силы иссякали. 
 - Здесь Мисюси не живут, уходите, пока я не позвал милиционеров. 
 - Рома, ты слышишь! Мисюси здесь не живут. Да я тебе сейчас лицо расцарапаю, поросёнок! Открывай! ... 
 Голос осёкся, задохнувшись чувствами, самое сокровенное осталось недосказанным. «Услышалось» рычанье. Дидюхин «приближился» к самой двери, и почувствовал отчётливое сопение собственного носа. Снаружи казалось тихо. Хотелось посмотреть, что там. Какой же русский не любит посмотреть. Чтобы меньше удивиться, в одну руку взял незаряженный пистолет, взял не как положено, а будто желая забить гвоздя,- за дуло. В другую, для большей убедительности, схватил горсть патронов, и осторожно приоткрыл туго ходящую дверь. 
 Что-нибудь заметить не успел. Под самым ухом рявкнуло, и неизвестная сила опрокинула навзничь. Дидюхин на время почувствовал, как по нему ходят. Открыв глаза (если он их закрывал), увидел толстую собаку породы «буль». Он увидел её снизу-сзади, и она ему не понравилась. Ещё он увидел женщину. Она ему не понравилась ещё больше. Они смотрели на него одинаковыми, красными глазами, а собака уже успела нагадить. 
 - Куда ты дел Ромин горшок? 
 Дидюхин хотел что-то ответить, но вместо этого зарычал (так ему показалось). Собака завиляла хвостом, потянулась лизнуть. Дидюхин зажмурился. В приоткрытую дверь постучали. 
 - Не заперто! - обрадовался Дидюхин, увидел усатого милиционера. Не удивился. 
 - Не вызывали? - спросил тот, улыбаясь. 
 - Нет, - ответила за всех женщина, загораживая собой друга человеков. 
 - Значит, я правильно,- милиционер снял фуражку, огляделся, ища крючок, и не найдя, вернул головной убор на розовый череп. 
 - Нам вас не нужно! - рассердилась женщина 
 - Мы сами с усами,- шутил Дидюхин, пробуя хихикнуть. 
 - А не из ваших ли окон звучали чарующие музЫки,- милиционер закрутил тощим пальцем правый ус, отчего лицо стало несимметричным. 
 - А не из наших. У нас вообще нет окон. 
 Женщина подошла к шторе, отдёрнула, и все увидели, что там действительно только голая стена. Дидюхин героически не удивился, но пистолета не удержал (возможно, это было маленькое ружьё!), и вывалил прямо под ноги блюстителю порядка, который отреагировал, в соответствии с утверждённой инструкцией. И вот уже дуло другого, совсем небольшого, почти кукольного пистолетика тянулось прямо к дидюхинской голове с расстояния воробьиного плевка. Это было правильное расстояние, иначе, судя по мизерному калибру, пуля могла не долететь. Дидюхин хихикнул второй раз, гораздо громче, чем прежде. 
 - А вот это зря! - рыкнул усатый и нажал на курок. 
 Крякнуло. На этот раз засмеялся сам милиционер. Потом крякало и смеялось, смеялось и крякало. 
 - Сразу на поражение? - удивлялась женщина, - а где же предупредительное «кря» в воздух. 
 - Он целился в воздух, но не попал,- шутил Дидюхин, но милиционер уже ни на что не реагировал. Он изучал своё приспособление для стрельбы, и со стороны казалось, что видит его впервые. Дидюхин, воспользовавшись происходящим, стал медленно отползать туда, где раньше находилось окно. Сдержанное рычание вернуло на место. Через минуту Дидюхин повторил свою попытку: 
 - Да я ничего, я в туалет, если позволите. 
 На этот раз собака рыкнула так определённо, что Дидюхин надолго перестал куда-либо хотеть, и чем-то ещё удивить его стало практически невозможно. Он совершенно спокоен, даже когда из-за шторы неожиданно высовывается Пётр Ильич. И хотя глаза его безумны, а борода оттопырена, нет сомнений, что это именно он. Сходство с портретом из хрестоматии по музыкальной литературе разительное, и, кажется, что вот только что он сочинил новый романс или оперу, так блестят его глаза. Различима и сама мелодия, но о содержании стихов можно только догадываться. Отсюда эта хитроватая улыбка. 
 Женщина догадывается первая и, очарованная, начинает кружить по комнате, держа в поднятой над головой руке носовой платок, которым вытирает слёзы радости. Вот они кружат вдвоём, женщина, тяжело подпрыгивая на скрипучем полу, её кавалер, быстро и плавно летая вокруг. Все видят, что Пётр Ильич существует без ног, почти без туловища, а то, что есть, сделано из гипса, и совершенно пустое внутри, но заворожено смотрят. Первым возвращается к жизни милиционер: 
 - Не разрешаю! - вскрикивает он и «крякает» из своего «смертоносного» оружия. 
 Пётр Ильич успевает открыть рот, но так ничего и не сказав, рассыпается в мелкие и средние осколки. Возле Дидюхина падает средний осколок носа. Собака лает, привстав на задних лапах, женщина, наоборот, приседает, накрыв голову платком, Дидюхин привычно пятится. Кратковременно пропадает электрическое освещение. И вот уже вместо женщины в комнате старая старуха. Высокая, худая, в левом ухе старинная монета, переделанная под серёжку, в глазах такое... 
 - Ты проиграл Каварадос! - поёт она низким голосом, и показывает кривым пальцем на разбитую голову великого композитора. 
 Милиционер бросается к выходу, а на пути его оказывается собака. Встав на задние лапы, она выглядит неправдоподобно огромной, изо рта свешивается мокрый язык, почти человеческие глаза смотрят настороженно и строго. Толстыми, плохо гнущимися лапами бережно удерживает большой металлический горшок цвета выгоревшей зелени. 
 - Сидас йерокс! - кричит старуха, и собака неуклюже ставит то, что держала на пол, открывает крышку, отступает. 
 Милиционер безропотно садится на предложенное, и становиться похож на дрессированного таракана. Дидюхину снова хочется хихикнуть. Происшедшее дальше нельзя выразить обыкновенными словами. Здесь необходимы выдающиеся глаголы и незаурядные прилагательные, поэтому многоточие в данном случае означает не отсутствие или недостачу действия (обыденность событий), а наоборот,- неописуемый избыток и новое качество. 
 ...Старуха мелкой рысью обошла оцепеневшего милиционера, достала из рукава коробочку, и припорошила бледный лоб сидящего искрящимся порошком. При этом она что-то говорила, но говорила еле слышно, скороговоркой. Дидюхин был недалёк, в смысле расстояния, и всё равно ничего не понял, не расслышал. Но иногда лучше чего-то не знать, чем знать что-нибудь. 
 Взгляд мужчины остановился, в зрачках отразился большой чёрный предмет. Недавно бодрый и крепкий, теперь прямо на глазах угас, скукожился, продолжая таять, теряя очертания и формы, как пробитый острым камнем надувной матрас. Дидюхин не хотел смотреть, но и не смотреть не мог. Лишь когда упала одежда, а фуражка покатилась в угол комнаты, - отвернулся. 
 Когда от человека не осталось практически ничего, собака осторожно закрыла крышку, и на цыпочках (если у собак они есть) вышла прямо через стену. В голове Дидюхина что-то щёлкнуло, лишь на мгновение он закрыл глаза, чтобы потом не закрывать их никогда, до самого последнего отпущенного ему мгновения. Так он решил. Теперь ничто не ускользнёт от его внимания и будет сохранено в укромных уголках памяти. На всякий случай. 
 В комнате повисла не предвещающая ничего хорошего тишина. Дидюхин разглядывал каждого по отдельности, и всех вместе, и скоро стал понимать то, о чём другие и не подозревали. Вот когда удивился, удивился по-настоящему, но не удержался на опасном краю, запаниковал и лишился чувств. 
 Пришёл в себя от яркого света, узнал свою комнату, себя в ней, лежащего на полу в тапочках на босу ногу, с дымящимися пистолетами в обеих руках. В одной, по серьёзному немаленький, мужской Glock 17, в другой смешной дамский «Browning 1903». 
 Несмотря на беспорядок и открытую настежь дверь, ничего не пропало, а даже наоборот появились посторонние вещи и предметы. Кроме того, на стене образовалась диагональная трещина, с идущими вдоль неё отпечатками крупных собачьих лап, а люстра из ненастоящего хрусталя с одной стороны стала совершенно голая, висела криво, подчёркивая несовершенство линии потолка. 
 Раздались сигналы точного времени, в тишине они прозвучали как выстрелы. Семь выстрелов и одна осечка. «Полвосьмого»,- подумал Дидюхин, и это известие смутило до глубины души, смутило здесь и сейчас. Дидюхин стоял на коленях, и чувствовал, как из него волнами уходят непрожитые до конца впечатления. Звёзды застилали глаза, мешая видеть, одна из них раскалилась добела и бесшумно взорвалась... 
 Когда отпустило, Дидюхин умылся холодной водой, выпил кипячёной, включил радио, лёг на диван, прислушался. Громкоговоритель вещал на неизвестном языке, загадочные фонемы были очень музыкальны и никогда не повторялись. Чудовищный алфавит. Дидюхин задумался, но и сама мысль теперь существовала на том же наречии - понять её не было никакой вероятности. 
 За треснутой стеной явственно крякнуло, трансляция сразу прекратилась. Прислушался, и померещилось что-то знакомое, почти родное. Дидюхин приник к стене и распознал в окружающем беззвучии трепетную нить собственного дыхания.