Плаванье к безоблачному небу

Плаванье к безоблачному небу

     Нью-Йорк оседал под тяжестью накатывающегося с Атлантики циклона. Небо с утра подернулось облачной мутью, а уже к полудню напиталось холодной влагой, почернело и затрусило дождем. Пароход "Сарагоса", дедвейтом чуть более трех тысяч тонн, должен был отойти от причала еще в одиннадцать, но что-то не ладилось с погрузкой. Портовый кран подолгу простаивал в ожидании очередного грузовика, затем переносил четыре-пять поддонов с длинными серо-зелеными ящиками, опускал их в распахнутый люк носового трюма и снова замирал, вопросительным знаком задрав излом стрелы над пирсом. Капитана на мостике не было видно, но изредка доносился голос его помощника, ругавшегося с бессильным ожесточением.

     Семья Ольсенов отказалась обедать в общей столовой: Мария капризничала, поминутно начинала хныкать и проситься домой. К тому же в просторном и почти пустом помещении гуляли сквозняки, а их дочь лишь неделю назад перенесла ангину. Выпросив у стюарда стопку тарелок, приборы, завернутые в застиранную салфетку, и три эмалированных судочка, они укрылись в каюте. После обеда посуду пришлось отнести обратно, и Томас заручился благосклонностью низкорослого и плосколицего испанца, отблагодарив его долларовой купюрой.

     Они недолго постояли в открытой галерее, опоясывающей надстройку, держась за мокрые поручни и дыша прохладным воздухом, густым от запахов морской воды и мазута. Палуба парохода чуть заметно дрожала – механики давно развели пары и теперь кляли на чем свет стоит пустое сжигание угля.

     Мария снова зашмыгала носом, и пришлось взять ее на руки.

— Шли бы вы в каюту, - сказал Томас, доставая трубку. – Сыро здесь.

     Жена пересадила дочь на правую руку, поправила шарфик на ее шее. Пухленькая щека, которой она нечаянно коснулась, показалась теплее обычного.

— Пожалуй, - сказала госпожа Ольсен. – Ты тоже не задерживайся.

     Томас проводил их взглядом, потянулся в карман за кисетом. К нему снова вернулась старая привычка – после трех лет перерыва, когда он не мог позволить себе не только жестянки табаку в неделю, но и порции мяса на ужин. Если бы он мог знать, что им придется так трудно…

     После переезда – скорее, бегства – из Аргентины в Штаты, им удалось устроиться на консервный завод, снять скромную, но неплохую квартирку, понемногу разжиться кое-какой мебелью и одеждой. Нью-Йорк принял их без восторга, но не проявил и враждебности. Будучи воротами для эмигрантов, нескончаемой рекой текущих из Европы, Латинской Америки, Китая, Индии – город предлагал им свою землю, на которую можно было встать двумя ногами, и работу для не боявшихся ее рук. Большинство переселенцев здесь быстро становились другими, расставаясь с привычками и забывая капризы. Они были вынуждены учить английский, если хотели стать своими на этой земле, либо скучивались в кварталах, населенных соплеменниками. Это был путь в никуда – вываривание под закрытой крышкой с последующим оседанием на нищенское дно или взбиванием в грязную бандитскую пену.

     Ольсен принял новые правила игры. Ему было проще: в Аргентине он овладел испанским и, не обладай столь явной скандинавской внешностью, легко сошел бы за портеньос (1). Еще один язык – не проблема, и к концу года он не только бегло говорил по-английски, но и упорно занимался с женой, объясняющейся с цеховым мастером жестами.

-------------

(1) Портеньос – «житель порта» - так в Аргентине называют горожан.

-------------

     Однако безоблачным их счастье оставалось недолго. Жена была на пятом месяце беременности и уже подумывала об оставлении работы, когда разразился биржевой кризис, переросший в Великую депрессию. Работу они потеряли в один день. Не помогло и его членство в профсоюзе – завод просто закрыли, оставив за воротами больше тысячи человек. Неизвестно, как бы сложилась их дальнейшая судьба (они начинали ссориться даже в очередях за бесплатным супом), но однажды его окликнули на улице и предложили хоть и простую, но тяжкую работу.

     Доллар за вечер – столько он отдал недавно лишь за право поесть с семьей в каюте, а не в холодной столовой – он получал, служа двуногим боксерским мешком для состоятельных спортсменов. Если бы не злость, долго бы он не протянул – никакого здоровья бы не хватило. Видеть, как перед тобой болтается в ринге толстомордый дылда, жрущий от пуза, да еще и подставлять ему под удары лицо… Потому что если не по лицу, а в плечи, перчатки и локти, то клиенты злобились на мешающего получить оплаченное удовольствие спарринг-партнера. Для наказания «труса» в ход пускались любые приемы: левые «крюки» и апперкоты в печень, «случайные» удары по почкам и в пах. Если же ты хоть на мгновенье задыхался от боли и опускал руки, то приходил в себя уже на полу после сокрушительного удара в голову. Не имело значения, с левой руки будет выполнен этот удар или с правой – мозги у человека распределены в черепной коробке равномерно.

     Однажды ему попался особенно задиристый и успевший набраться кое-какой техники клиент. Раз за разом он доставал Томаса болезненными апперкотами в солнечное сплетение, и тот не выдержал. В драках Ольсен не был новичком – в порту Буэнос-Айреса и самых миролюбивых быстро обучали искусству использования коленей, локтей и головы, не говоря уж о кулаках. Поэтому, переждав в глухой защите длинную серию и чуть продышавшись, Ольсен неожиданно шагнул на соперника, заставив его отступить назад. Специалисты определили бы размашистый удар Ольсена как правый свинг, но Томас тогда не разбирался в деталях. Зато эффект от попадания в левую скулу противника был поразительным – клиента будто выключили. Глаза его закатились, колени подкосились вправо, а плечи с повисшими руками – влево. Он так и упал – подогнув под себя ноги в мягких спортивных туфлях. Придя же в себя через минуту панического обмахивания полотенцем, спрыскивания водой и сования под нос нашатыря, любитель апперкотов напрочь забыл все дневные события и лишь испуганно выяснял, где он и почему оказался в мокрой одежде.