По эту сторону облаков. Как я стал предателем

8. Я вечно буду гаснуть

15 сентября 1992 года
Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)
Западная часть острова, город Саппоро. Столица.

Лейтенант Накано так и не объяснила, зачем нам ехать в гости к главному айну. Мы просто поехали, в тесной лейтенантской «Судзуки» с упругими сидениями. Как на работу.
Воробьёва молчала всю дорогу. И мне оставалось только вспоминать.
Я помнил это молчание.
Точно так же она молчала в то лето, когда я её предал.
Она не произнесла ни единого слова, когда шла с нами до квартиры, собирала вещи и шагала через весь город на станцию. Молчать у неё получалось ещё лучше, чем говорить. Слова могут и обмануть. А с молчанием всё и всегда и так ясно.
Ни одного письма (в середине девяностых ещё писали бумажные письма). Ни одного звонка. На шестой день я позвонил старосте и попросил его узнать, доехала ли она до Саппоро.
Он выяснил. Алина доехала. С ней всё хорошо. Ходила с подругами на ретроспективу Кей Кумаи. Показывали «Сандакадан, публичный дом номер 8», если это имеет какое-либо значение. И ещё ходит в музыкальную школу.
К началу занятий я уже собирался забрать документы. Мне казалось немыслимым видеть её каждый день.

— Не надо ничего бросать, — сказал мне Москаль-Ямамото.

— Я не смогу быть рядом с ней.

— Ты не сможешь только первые три дня. Потом привыкнешь. Помнишь у Достоевского? Человек — он ко всему привыкает.

Японцы — даже японцы-креолы — народ удивительный. Они понимают Достоевского. Для русского человека Достоевский — это в лучшем случае зеркало. А для японца — прозрачное стекло.
Москаль-Ямамото оказался прав. Смотреть на неё было горько, но я быстро привык к этой горечи.
Через две недели после начала занятий объявили, что будет фестиваль. Новый директор решил поднимать культуру лицеистов.

— Можно не ходить? — спросил Антон.

— Вам, Москаль-Ямамото — ходить на фестиваль вообще противопоказано, — ответила ему учительница, — Вы — человек, как говорят у вас в России, nekulturny.

— Я с Хоккайдо, — ответил Москаль-Ямамото, — Как и вы. А на фестиваль пойду.

Москаль-Ямамото очень гордился своим дедом, которого сослали на Хоккайдо в 1933 за то, что «пытался внедрять марксизм в добычу жемчуга и производство рыбного клея». Возможно, полицейское ведомство полагало, что юный Ямамото попросту сбежит в Союз и избавит их от лишней работы. Но дедушка сбегать не стал. В этом смысле Москаль-Ямамото был весь в дедушку — он мог куролесить, сколько угодно, но никогда не покидал места, где его готовы были терпеть.
Я не хотел идти на фестиваль, но всё-таки прочитал афишу. И увидел, что выступает Алина.
Колебался долго. И на предпоследнем уроке решил, что пойду.
Кажется, вечность я бегал вокруг гимназии в поисках цветочного магазина. Первый раз в жизни я понял, для чего они нужны. Наконец, лавочка нашлась возле ворот парка.
Разумеется, в лицее не было концертного зала. Поэтому выступали в малом городском театре Саппоро. Я много раз проходил мимо, но никогда не был внутри.
Туда я и побежал с букетом пылающих роз. Но заходить не стал, а замер на пороге. Ждал Москаля-Ямамото.
Не знаю, почему я его ждал. Друзья всегда кажутся нам экспертами по любому вопросу.
Он подошёл. Как обычно, даже в официальной лицейской форме он выглядел немного растрёпанным.

— Я хочу ей это подарить, — сказал я, — и попросить прощения.

— Ну, дари. В смысле, проси. Тебе что, разрешение надо?

— Как думаешь, простит?

— Тащемта, ты ничего плохого ей не сделал. Ну записали в книжечку, ну и что? Нас вот за карбид чуть на учёт не поставили — и ничего, живы, учимся.

— Ладно, допустим.

Мы пошли в зал и нашли себе место. Зал был на удивление тесным.
Я не запомнил первых два номера. Возможно, там были танцы. На сцену я не смотрел. Сидел в темноте и поглаживал букет в холодном целлофане.
Наконец, вышла Алина. Она выглядела совсем взрослой в длинном платье синего шёлка и со сверкающими заколками в рыжих локонах. Глаза горели, а лицо смеялась.
Дохнуло холодом. Я подумал, что это сквозняк. Потом догадался — пот выступил у меня на лице.

— Я прочту вам моё стихотворение, — сказала она, — оно довольно смешное и глупое. Вам надо расслабиться, чтобы не заскучали.

Зал пошевелился.

— Это стихотворение о том, что бывает, когда на поминках выпьют слишком много… так, что труп может не доехать до кладбища.

Рвутся в небо клочья дыма
Из далёких чёрных труб.
В ночи цвета гуталина
Ищем мы пропавший труп.

Как же мог он раствориться?
Где из кузова упал?
Разное могло случиться —
Может, кто уже поднял?

Помнишь, пьяный красный вечер
Кладбище? Трава как ворс?
Дует мокрый южный ветер —
«Где же труп, вот в чём вопрос?»

И мелькают частоколы
Из надгробий и крестов
Едем так же, мимо школы
Ищем призраки гробов.

Мы все морги обзвонили:
«К вам наш труп не заходил?»
Труп утерян, ночь в ванили…
Мало ли, что учудил…

Труп, ау! Глаза как в сере.
Ночь и жёлтые огни.
Стонут под ногами двери.
Люди? Трупы? Где они?..

Послышался смех пополам с аплодисментами. Я тоже смеялся и хлопал.
Воробьёва молчала с лёгкой улыбкой. Она ждала, пока мы устанем и затихнем.

— Отлично. Прекрасно. А теперь я буду петь серьёзно.

Она набрала побольше воздуха. Зал замер.
Зазвучали аккорды невидимого пианино. Оно звучало очень натурально — но при этом тонко и чувственно. И Алина запела:

Но нет, я не умру,
Я вечно буду гаснуть,
Как розовый закат,
Как кофе с молоком…

И тут погас свет.
Тишина сделалась абсолютной.
Потом начались шорохи. Кто-то перешёптывался, кто-то поднялся и пытался подойти к кулисам.
Я поднялся и пошёл в боковой проход.
Я тоже не знал, что происходит. Но я знал, что делать.
В темноте я нащупал сцену. Осторожно поднялся на неё и пошёл за кулисы. Отбросил последнюю, белую и липкую, как ночная рубашка. И нащупал среди холодных кирпичей дверь.
Я всё равно подарю Алине цветы. На свету или в темноте.
С той стороны свет горел, только жёлтый и липкий. Голые кирпичи дышали холодом, и повсюду пустые рамки и старые декорации.
Разговаривали в углу, так, что через всю комнату протянулись три длинные тени.

— Мне ничего не говорили…

— Вам и не могли ничего сказать. Мы сами узнали про это, только когда получили приказ.

— Я могу что-нибудь сделать?

— К сожалению, нет.

Алина села на табурет и всхлипнула. Сейчас она была похожа на райскую птицу с перебитыми крыльями.
Я вышел из своего укрытия и подошёл к троице. Краболовов было двое, в штатском, но с форменными фуражками. Они стояли вокруг Алины, словно часовые.
Сначала сделать самое главное. Я подошёл и протянул букет. Она встрепенулась, дрогнула, и светлые, нежные руки схватились за целлофан.

— Спасибо! Спасибо!

Две слезинки упали в букет.

— В чём её обвиняют? — спросил я.

— Её не обвиняют.

— Так что вы тут делаете?

Тот, который молчал, достал из кармана кожаной куртки большой и хрустящий номер «Японской правды» и протянул. Номер был развёрнут на второй странице, где публикуют официальные постановления.
Оно было напечатано по-японски, старым шрифтом, который не менялся с 1947 года.

Указ Президиума Верховного Совета Японской Социалистической Республики
о лишении гражданства ЯСР и выдворении
за пределы ЯСР Воробьёвой А. К.
от 11 сентября 1992 г.

Учитывая, что Воробьёва систематически совершает действия, не совместимые с принадлежностью к гражданству ЯСР, наносит своим враждебным поведением ущерб ЯСР, Президиум Верховного Совета ЯСР постановляет:
На основании статьи 4 Закона от 19 августа 1968 г. «О гражданстве Японской Социалистической Республики» за действия, порочащие звание гражданина ЯСР, лишить гражданства ЯСР и выдворить за пределы страны Воробьёву Анну Константиновну, 1978 года рождения, уроженку г. Хакодатэ.

Председатель Президиума Верховного Совета ЯСР КЭЙСУКЭ ХИКАРИ

Секретарь Президиума Верховного Совета ЯСР ЦУСИМА КОТАКА

Пока я читал, Алина успокоилась. Встала и вытерла слёзы.

— Ну, пошли.

Они повели её прочь, куда-то вглубь помещения. Воробьёва шла в синем платье, гордая и прекрасная. Она держала букет у груди, как ребёнка.
Лязгнула крошечная дверца, заскрипели верёвки подъёмника. За сценой я остался один.
И был совершенно уверен, что больше никогда её не увижу.