По эту сторону облаков. Как я стал предателем

9. Медведь на велосипеде

5 августа 1999 года
Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)
Центр острова, город Асибецу

Первое, что мы увидели возле резиденции, был медведь. Старый как горы, и серьёзный как старательный школьник в первый учебный день, он катил по обочине на трёхколёсном цирковом велосипеде.

— Это ручной, — сообщила Накано, — нашего айну. Любит он животных.

Я думаю, её специально учили пресекать ненужные разговоры.

— Он сам его дрессировал? — спросила Воробьёва.

— Нет. Купил в цирке готового. Вы могли его видеть, когда росли в Саппоро. Тогда он ещё выступал в цирке.

Мы повернули к ажурным воротам усадьбы нашего главного айну. Мишка катил дальше. Он даже не оглянулся в нашу сторону.

— Если не секрет, зачем вы меня сюда привезли? — спросила Воробьёва.

— Разве вы не хотели с ним пообщаться?

— Мой муж хотел.

— Совершенно верно. Ваш муж уже там.

Усадьба айну — это двухэтажный белый коттеджик. Он прилепился к склону холма на краю берёзовой рощи и похож на разросшийся гриб-дождевик. Пока мы поднимались по тропинке, выложенной натёртыми до блеска камнями, я пытался вспомнить, чем же наш айну так знаменит.
Секретаря Президиума Верховного Совета Цусиму Котаку знают все, но никто не может сказать, чем именно он знаменит. Кажется, он был из довоенных коммунистов и попал наверх по программе национального строительства — раз на острове есть коренное меньшинство, кто-то из них должен занимать важную должность. На своём посту он отрастил положенную бороду и главным образом сидел в президиуме с мечтательным видом, словно пытался разглядеть прошлое ушедшего народа. Впрочем, Москаль-Ямамото был уверен, что предки секретаря президиума прибыли не с Луны, как положено правильным айну, а из какой-нибудь Фукуоки. И борода тоже не настоящая. Антон с детства мечтал за неё хорошенько дёрнуть, желательно на публике.
В плане политическом про Котаку было известно одно — он ничего не решает, а только подписывает.
Подлинная власть у Главного, Хикари Кэйсукэ, высохшего цепкого старика с кожей цвета мыла. Старый хитрец из благородной семьи, он перебежал на север в 1946 и ухитрился вскарабкаться на самый верх, когда при Хрущёве снесло всё подпольно-радикальное поколение. Прежних привычек не избежать, и старый Хикари до сих пор ведёт себя не как вождь, а как президент средних размеров дзайбацу, который купил всех политиков, а с мафией связан умеренно. Даже на съездах он не выступает, а сидит на своей трибуне, словно на жёрдочке, и внимательно слушает выступающих. Все отчёты предназначены на самом деле ему, и выступающие понимают, что они не больше, чем менеджеры, и каждого могут поднять или разжаловать.
А вот старого айну разжаловать никто не может. Поэтому он выступает только на открытии заседания. Говорит приветственные слова и народ спокоен.
Единовластие настолько характерно для Японии, что его не чувствуешь. Всем ясно, что есть кто-то главный, и этот главный настолько далеко, что за него можно не беспокоиться. И он сам не нуждается в том, чтобы утверждать свою власть.
Когда-то давно — ещё до войны — иностранные советники предложили печатать портрет императора на почтовых марках. Местные жители очень удивились: какая разница, как он выглядит?
А уже в 1974, как раскопал Москаль-Ямамото, по случаю воссоединения с Окинавой и полной независимости для Хоккайдо велись секретные переговоры о том, чтобы признать на обе Японии одного императора. Разумеется, без уступок американцам и без каких-либо реальных полномочий. Чтобы полномочий было, как у английской королевы над доминионом вроде Канады.
Американцы потом писали, что переговоры расстроил Чаушеску. Не очень ясно, как ему это удалось. Москаль-Ямамото считает, что это обычная отговорка для провалившихся экспертов и журналистов, которым не удалось ничего разрушить.
Айну совсем не тяготился своей ролью ручного медведя. Любил открывать рестораны, спать на заседаниях, сопровождать экскурсии, диких животных. Пытался учить русский язык, но медленно, чтобы не показаться слишком умным. Какое-то время курировал Академию Наук, оберегая беглого профессора Томидзаву от административной работы. При айну Академия Наук Хоккайдо пополнилась биохимических, экологическим и даосским отделением. Последнее было его любимым детищем, и на каждом съезде социалистических монахов-заклинателей и рабоче-крестьянских синтоистских священников он гордо сообщал, что Социалистическая Республика Хоккайдо — единственная страна Дальнего Востока, где у даосов есть сертификаты и экзамены. Так что ни один шарлатан не проскочит.
Он как-то пообещал открыть ещё уфологический отдел, но не успел — пока согласовывали документы, летающие тарелки вышли из моды.
Насчёт его характера я не соглашался с Москалём-Ямамото. Котака Цусима вполне мог быть хитрецом, но не обманщиком. Даже на официальных фотографиях он казался простым человеком, который так и не понял, как же это всё на него в одночасье свалилось. Играть такую роль всю жизнь было не столько трудно, сколько утомительно. Есть очень много куда менее затратных ролей.
Как и подобает простому удивленному человеку, он ни за чем не гнался, чтобы не обогнать удачу. А свободное время — которого хватало — он проводил в казённой усадьбы, которую воткнул прямо на окраине Асибецу, почти возле самой зоны отселения. В город надо спускаться, чтобы попасть на горнолыжную трассу — обходить гору через шоссе. Вроде бы и центр острова, но зоны не чувствуется, и даже Штырь укрыт за горой. Пейзажи не сказать, чтобы невероятно красивые, испорченные банальностью городской архитектуры — но и недостаточно уродливы, чтобы выдать человека, который ни разу не посмотрит на потрясающий вид из окна.
Одним словом, резиденция символизировала. Но что именно — непонятно. Наверное, сложное место в современном мире народа айну, который настолько ассимилирован и усох, что даже редкие националисты сомневаются в его существовании.
Лейтенант Накано нажала кнопку звонка. Открыл сам хозяин. В домашнем кимоно и с бородой, полной серебристых нитей, он был просто великолепен.

— Рад вашему визиту! Заходите, заходите в мой жалкий домишко. Надеюсь, его не снесёт ветром, пока вы будете здесь.

В столовой нас ждёт ещё один сюрприз. На месте для почётного гостя, между присмиревшим Эшенди и нарочито невозмутимым Москалём-Ямамото, восседал профессор Флигенберд.

— Получается, лишь несколько человек из потока сдаёт теорминимум Ландау? — спросил британец.

— Совершенно верно. Один из них только что пришёл. Присаживайтесь, Шохин, присаживайтесь.

Мы подсели к столу. Разговор продолжался.
Профессор Флигенберд очень похож на медведя. Но это не тот цирковой медведь, которого мы видели на дороге. Это старый и мудрый медведь, который много лет выживает поблизости от непоседливого человека. Ему уже за шестьдесят, на пухлогубом лице отпечаталась старость, а руки с короткими, как сосиски, пальцами поросли седыми волосами. Но выражение лица, взгляд совершенно не изменились. Они даже не молодые, они просто вечные. Доброжелательный рот улыбается, но лицо прежнее: спокойное и внимательно.
Профессор никогда и ничего не упустит. Он начинал в Екатеринбурге, вошёл в число лучших, когда стало можно, стал ездить на лондонские конференции и увидел живых нобелевских лауреатов. Он преподавал в Швеции, докладывал в Швейцарии, его пытались взорвать в Сеуле и завербовать в Черноголовке, он писал поразительные стихи, а его лекции обладали редким для большой науке свойством — они не взрывали мозг, а аккуратно расставляли кучки мира по известным науке местам, словно книги по полочкам. Учеников он воспитывал, как «Гений дзюдо» — заставлял выкладываться, делал для них всё, вёл с раннего подросткового, требовал прочитать целые полки дополнительной литературы.
И вот он смотрит на меня. Что ему сказать?

— Я очень рад вас видеть, профессор.

— Спасибо, — он повернулся к британцу. — А скажите, вы сами сдавали этот теорминимум. Как он у вас обставлен? Обтягивают ли университет белой материей? Пишет ли экзаменуемый предсмертное стихотворение?

— Я обучался в Швейцарии. И изучал вопросы более общие. Швейцарцы, знаете, нелюбопытный народ. Есть хорошие университеты, но профессоров приходится завозить.

— Это радует.

— Почему?

— Рабочие места для моих учеников меня всегда радуют.

— А вы слышали о новых идеях и методах в образовании?

— Я слышу о них класса с четвёртого.

— Но никогда не пробовали.

— Нет, к сожалению нет. Сначала учился сам. Сейчас учу других, — Флигенберд налил ещё чаю. — В физике столько новых идей, что на образование меня не хватает.

— Не хватает времени?

— Нет. Не хватает образования.

Эшенди сменил позу. Было заметно, что ему непривычно сидеть даже на высоких подушках.

— Я слышал, что даже на аспирантуре МФТИ не все студенты в достаточной степени знают квантовую механику.

— Это так.

— Как думаете, с чём это связано?

— Принято считать, что человек по-настоящему понимает кванты, когда может рассчитать атом водорода. Или решить какую-то подобную задачу.

— И насколько сложны задачи в теоретическом минимуме Ландау?

— Они примерно этого уровня.

— Быть может, представление об элитарности этого экзамена несколько… преувеличены? Несколько физиков, включая авторов единственного серьёзного учебника, решили защитить статус своей школы. Ведь известно, что у круга Ландау даже публикации в открытых источниках были написаны так, что понять ничего невозможно.

— Не совсем так. Понять результат было можно. И даже проверить его правильность. Но совершенно неясно, как этот результат был получен. А это — самое главное. Приходилось выбираться на их семинары и очень внимательно слушать.

— А вы не задумывались, что этот тест — такая же хитрость, как их научные работы. Собрать достаточно много хитрых задач, а секрет оставить себе. Такое мошенничество очень сложно разоблачить. Ведь разоблачитель обычно не разбирается в физике.
Флигенберд поморщился, но Эшенди этого не замутил. А вот мне это выражение было отлично знакомо.

Профессор так выглядел, когда уже понял, что перед ним идиот, но ещё не решил, как от него отделаться.

— Нет, тут нет никакого секрета. Задачи решить непросто, это верно. А потом, когда продвигаешься дальше, то узнаёшь самое страшное — это были простые задачи.

— А как вы думаете, если учить по-другому — не станут ли эти задачи по-настоящему простыми.

Профессор морщился всё сильнее. Наконец, он просто кивнул кивнул в мою сторону.

— Я сдавал давно. Может быть, поэтому теорминимум кажется мне таким сложным. Тут, за столом, есть представители молодого поколения. Лучше спросить у них.

Я отлично помнил, что Москаль-Ямамото теорминимум не сдавал. Так что отвечать мне.
Ну ладно.

— Теорминимум был для меня не очень сложен, — произнёс я, — Я начал готовиться к нему в лицее и прошёл с первой попытки. После шести лет подготовки — это не так сложно, как кажется.

— А если бы подготовка занимала два года?

— Если вы сможете подготовить за два года — известите, мы соберём комиссию.

— Разве для этого не нужно быть студентом?

— Для сдачи теорминимума не нужно иметь при себе паспорт. Пришёл, за неделю сдал, получил справку.

— Если всё так просто — почему так мало людей сдаёт?

— Возможно, потому, что это не даёт прибавки к зарплате, — ответил я, — А возможно, экзамен на теорминимум — действительно сложный.

— Я полагаю, что если бы подготовка к экзамену на теорминимум занимала два года, то за сэкономленное время можно бы было научить студента чему-нибудь ещё. Возможно, какой-то совсем другой науке. Создать учёного-универсала.

— Это будет непросто.

— Почему?

— Непросто создавать то, чего никогда не видел.

— Но ведь вы бы согласились сотрудничать с таким учёным-универсалом.

— А вы бы согласились сотрудничать с доктор Франкенштейном?

— Да, разумеется.

— А я — нет. Ни с доктором Франкенштейном, ни с учёным-универсалом я бы не работал.

— Можно ли узнать, почему?

— Потому что и доктор Франкенштейн, и учёный универсал — выдуманные персонажи.

— А как же академик Сахаров? Крупный физик, и не менее крупный борец за мир.

— Многим из нас приходится заниматься административной работой. Писать рекомендации, заведовать лабораторией, возглавлять кафедры и научно-исследовательские институты. Наука стала стоить дорого, за приборами нужно присматривать. Видимо, — Но так издержки прогресса и выглядят. Борьба за мир — один из видов такой административной работы.

— А как насчёт физика и биолога Гамова? Одного из немногих академиков, который был из Академии исключён… хоть и говорят, что академика в России можно расстрелять, но нельзя исключить.

— Гамов — это большая трагедия. Человек растратил себя и ничего не закончил. С его зарядом он мог бы сделать в десять раз больше.

— Но он сделал достаточно, чтобы стать академиком.

— Академиков много. Я, например, только здесь академик. По представлению Томидзавы прошёл. До сих пор удивляюсь, как получилось.

— Но вы же не будете отрицать, что технологии развиваются. Появляются новые компьютеры, машины, самолёты. Есть новые находки и в образовании. Трагически погибший физик Шохин — мы как раз обсуждали его судьбу — успел написать свои главные работы до тридцати лет. Как вы полагаете, насколько изменится мир, если у нас будут десятки таких Шохиных. Потому что пока, насколько мне известно, процент людей, которые сдали теорминимум Ландау и сидят за этим столом намного выше, чем на средней аспирантуре. Это непорядок. Более того, я уверен, что многие из здесь собравшихся даже не знаю.

— Если это намёк на меня, — произнесла Накано на нарочито правильном английском, — То я знаю, кто такой Ландау.

— Вы тоже физик.

— Нет. Я читала про него мангу.

— Вот это да! Это была его биография?

— Отчасти. Это была яойная манга про отношения Ландау и Лифшица.

Москаль-Ямамото захихикал. Воробьёва зыркнула на него с ненавистью.

— Так всё же, что вы полагаете, профессор? — Эшенди отчаянно старался сохранить серьёзное выражение лица.

— Я полагаю это глупостью, — произнёс Флигенберд, — и, я думаю, присутствующий здесь совсем другой, не теоретический Шохин объяснит, в чём дело.

Морщины разгладились. Он выпрямился и допил чай. Значит, решение принято.

— Я не объясню, профессор, — произнёс я. — Вы, как всегда, меня переоцениваете.

— Вашу скромность я никогда не переоценивал, — ответил профессор. — Смотрите, всё очень просто. Когда-то давным давно я был молодым и глупым аспирантом. Считал марксизм вершиной философии, состоял в комсомоле и всерьёз верил, что в квантовой механике нет парадоксов, потому что так в Ландаушице написано. Дело было как раз в Свердловске и про Башню Хоккайдо мы знали только из «Техники-молодёжи». И мой научный руководитель говорит — у нас же ЭВМ появилась, возьми диссертацию Шохина и посмотри, что там полезного. Диссертация, как сейчас помню, — это была полу-общая тетрадочка, написанная от руки. Почему-то зелёными чернилами. И я сел разбираться. Работа — невероятная. Есть идея, которые тянут на Нобелевку. Есть идея, которая, когда развили, принесли Нобелевку. Есть идеи вообще тупиковые и бредовые, которые уже полностью опровергнуты. Считалось, конечно, по старинке, даже не на арифмометре. Я, что мог, выцепил, прогнал по феймановым диаграммам. Математику через интенгралы Лебега переписал. Составил модель и прогнал через ЭВМ. Получил результат. Ничего такой, сходимость лучше, удачные уточнения. В Москве приняли, напечатали. Кто-то ссылается до сих пор. Хорошая статья получилась, с новыми методами. И что? Я, по вашему, знал физику лучше Шохина? Глупость это, глупость! Нет царского пути в геометрию.
Эшенди попытался отпить и закашлялся. В чашке была уже одна заварка. Налил себе ещё, стал пить.

Флигенберд глядел с медвежьим презрением.
Я посмотрел на айну. Кажется, он улыбался. Но улыбался осторожно, под бородой.

— А что вы думаете об обучении камикадзе? — Эшенди сохранял спокойное лицо.

— Я не силён в авиации. Летал всегда пассажиром.

— Я о людях, которых называют камикадзе. Сотрудниках института, которые продолжат обслуживание Башни Хоккайдо, несмотря на аварию.

— Вы полагаете, Башню надо было оставить без обслуживания? Пусть пульсирует?

Я невольно осмотрел окна. Ага, вот он, Штырь. Виднеется за самым последнем, третьем окном. Солнце прошло зенит, зашло с другой стороны, и Штырь стал похож на ту самую чёрную нитку, которая не даёт небу убежать от земли.

— Я слышал, что в камикадзе берут только желтокрылых — тех, кто был в момент аварии в поражённом радиусе и смог выжить. Или, если точнее, когда вокруг Башни Хоккайдо расцвела четырёхмерная эвереттова роза, они смогли опознать ту вселенную, откуда произошли. И когда они добежали до границ зоны, то увидели знакомое место.

— От кого вы это слышали?

— От некоторых экспертов.

— А что ещё сказали некоторые эксперты?

— Что способность выбирать нужную вселенную…или, точнее, нужный лепесток эвереттовой розы является врождённой. И, практически не поддаётся тренировке. Конечно, стопроентной уверенности тут нет и быть не может. Подобные эксперименты, с риском для жизни испытуемых, в наше время невозможны.

— Вы ошибаетесь, — вдруг сказал Москаль-Ямамото.

— Если не секрет, в чём?

— Эксперимент с риском для жизни испытуемых в наше время возможен. Тружнрсти, скажем так, будут с публикацией его результатов.

— И что, подобные эксперименты были?

— Тащемта, данными на этот счёт не располагаю, — отозвался Москаль-Ямамото и снова сделал вид, что дремлет.

— Джентльмены, — вдруг вступила Алина, — простите, что вмешиваюсь, Но можно объяснить неслужившим… то есть недоучившимся. Что такое эта эвереттова роза, про которую вы все говорите. И, если брать выше, кто вообще такие эти эвереты?

— С вашего позволения, объясню я, — произнёс Эшенди, — Возможно, это будет неправильно, но хотя бы доходчиво.

Квадратная и гладковыбритая челюсть Флигенберда не дрогнула. Профессор не возражал.

— Проблем в квантовой физике много, — начал британец, — И одна из них — проблема локализации частиц. Из формул следует, что каждая элементарная частица в каждый момент времени может находиться сразу в нескольких местах. Но при этом каждый раз место оказывается строго определённым. Но почему? Более того, из элементарных частиц состоят атомы, молекулы, кристаллы, органические молекулы, столы, стулья и мы сами… И мы тоже остаёмся на местах. Не расщепляемся, не телепортируемся, не скользим по времени. Хотя, теоретически могли бы…

— Тут важно уточнить, — произнёс Флигенберд, — что физические термины сами по себе и точнее, и непонятней обыденных. Пётр Уранович, напомни ребятам, что такое пространство и время.

— Пространство и время, — с готовностью начал я, — в зависимости от философской позиции физика, либо представляют собой, либо как минимум изоморфны к множеству, которая включает в себя гладкое паракомпактное 4-образование, гладкий симметричный 2-тензор поля на ТМ, и набор последующих тензорных полей на указанном 4-образовании.

— А можно попроще, — взмолилась Воробьёва. — Без тензоров?

— Тензоры тут как раз самое простое, — заметил я, — Я их ещё в лицее понял. А если совсем просто, то пространство-время — это множество, в котором ровно шесть элементов, плюс коммутативная группа операций над ними.

— Ещё лучше!

— Надо привыкать. В физике начиная со второго семестра ничего уже не воображают. Только формулы, формулы, формулы, ну и ещё операции над ними. Как учит нас Квин — то, что мы видим, это просто одна из моделей. И как и любая другая модель, годится не для всего.

— Так. Ладно. А эвереты тут причём?

— Хью Эверетт Третий был молодым, подающим надежды американским физиком, — продолжил британец. — И в диссертации 1957 год — ему было двадцать семь — он выдвинул свою гипотезу. Точнее, интерпретацию. Что частица на самом деле присутствует во всех возможных координатах. А мы этого не видим только потому, что они разнесены по разным вселенным. И когда происходит случайное событие, в котором непонятно, какой из двух вариантов будет, то происходят оба. Просто в разных вселенных. Вселенная как бы расщепляется. А когда реакция цепная, то получается целый каскад новых вселенных. И если это нарисовать…

— Точнее, спроецировать на семимерное пространство и оставить только два измерения… — вставил я.

— Именно! То получится нечто наподобие розы. Это и есть роза Эверетта.

— А её кто-нибудь видел? — спросила Алина. — Я хотела сказать, где-нибудь, кроме картинки в учебниках?

— Это модель. Её никто не видел. Но, как говорят, многие под неё попали. Возможно, люди, погибшие при аварии, на самом деле не погибли, а просто живы… в соседних вселенных. Конечно, не все согласны с этой гипотезой. Эверетту так и сказали — что ему нужно подождать лет двадцать, поработать хорошенько, подумать, составить себе имя, и уже потом взрывать представления и реформировать физику. Эверетт обиделся и ушёл в коммерцию. И вот прошло дважды по двадцать лет, физики очень много и хорошо работали, и Эвереттова модель завоевала себе имя. Когда я был в научном центре в Фурано, то там почти все сотрудники разделяют идеи Эверетта и считают их безусловно достоверными.
Возможно, — подумал я, — это как-то связано с тем, что Эвереттову модель легко показать на слайдах. Деньги-то не под физический смысл дают.

— Более того, ходят слухи, что способность выбирать вселенные заключена именно в сознании, — британец говорил с таким увлечением, как будто именно в его сознании эта способность и заключается, — И что некоторые высокоразвитые животные умеют этим пользоваться. Под подозрением — домашние коты. И некоторые люди. И именно эти люди, которые выбрали правильную вселенную, выжили в аварии и могут снова и снова возвращаться в опасную зону. Их так и называют — камикадзе. Разумеется, неофициально. Но эксперты вынуждены обходиться этим словом. Ведь официально таких людей — не существует.

— Вы закончили объяснение? — спросил Флигенберд.

— Да. Надеюсь, мне удалось прояснить.

— Прояснить удалось, факт. Тут почти всё неправильно, но это и не важно. Главная ошибка — в этой странной легенде о камикадзе. Поверьте, мы проводим жёсткий отбор. Сейчас вокруг бащни на порядок больше сейсмографов, радиографов и прочих приборов, чем до аварии. И каждый из нх требует наблюдения, ремонта, обслуживания.

— То есть вполне обычный человек может ока и вернуться? — спросил британец.

— Именно так. И даже опытный сотрудник может погибнуть. Как Долматов.

— Или как Пачин?

— Не помню Пачина, — нахмурился Флигенберд.- Даже если у нас такой и работает.
Британец достал позолоченную зажигалку, встряхнул и вопросительно посмотрел на айну. Тот вальяжно кивнул. Британец спохватился и спрятал зажигалку в карман.

— Простите, — сказал он, — мне не так часто удаёься узнавать совершенно новую и важную информацию. От этого начинаешь… забываться.

— Мне не нравится интерпретация Эверетта, — голос Флигенберда нарастал и всё больше напоминал рычание.- Не так сильно, как всё это «заткнись и считай», но тоже не нравится. Ладно, пусть где-то рядом есть вселенная, где я — кот и японский император одновременно. Мультиверс терпеть готов. Получается, то если — я утрирую, конечно, — если я сейчас возьму игральный кубик и брошу на стол, то я сразу создам пять вселенных, где кубик выпал на пять других граней? Не слишком ли это избыточно? Не много ли… демиургов?
Эшенди не успел ответить. Он так и замер на своём месте, упёршись взглядом в третье окно.
Я тоже посмотрел. Башни не увидел. Башню заслонил человек в чёрной балаклаве и с Калашниковым наперевес.

Лица я разглядеть не мог, а силуэт был мне не знаком. Впрочем, это мог быть кто-то из тех, кого я видел только мельком.
Незнакомец направил автомат в комнату.
Первой сообразила Накано. Строго по инструкции, она пощняла руки вверх.

— Мы сдаёмся, — произнесла она по-японски с официозно-токийским пононсом, — Капитулируем. Пожалуйста, озвучьте ваши требования.

— Угу, вот именно, озвучьте, — попросил айну.

Неизвестный замер, как манекен. А потом, не шелохнувшись, выпустил в Цусиму автоматную очередь.
Эти несколько секунд я запомнил удивительно ясно.
На груди и животе айну ещё лопались чёрные дырки и летели брызги горячей крови — но я уже оттолкнулся, чтобы упасть и перекатиться, а рука рванулась к Токареву. Сбоку от меня швырнул Алину на пол Москаль-Ямамото. И сверху-слева, над ухом, запели пульки табельного Макарова лейтенанта Накано.
Я рухнул и пополз. Чёрная фигура перегнулась через окно, на полу кровь. Я подпол к боижайшеиу, поднял голову — и очередь прошила тонкую стену в сантиметре от моего лица. Горячие пули пахли железом.
Я зарылся носом в ковёр.
Я не был в безопасности. Но место не опаснее прочих. Если, конечно, нападающие не додумаются кинуть гранату.
Казалось, никакая сила в мире не заставила бы меня подняться.
Но такая сила нашлась. Это был я сам.
Набрался смелости — пополз по полу как червяк. К выходу.
В прихожей я разогнулся и выдохнул. В комнате щёлкнул Токарев Москаля-Ямамото. Было страшно. Но бояться некогда.
Пинком открыл дверь, убедился, что чисто, выкатился наружу и побежал за дом.
Там — никого. Только за домом трещали выстрелы.
А потом одно из окон открылось, и во дворе выпрыгнул Эшенди. Я успел сообразить, что это было окно рабочего кабинета айну.
Соображать было поздно. Я вскинул пистолет — но британец выстрелил первым. И я покатился на землю, промазавший, но хотя бы не раненый.
Заревела машина, затарахтели два мотоцикла. Выстрелы прекратились.
Я продолжал лежать.

— Живы? — спросили по-японски.

— Кажется, да.

Я сидел и тёр лоб. Накано стояла напротив и перезаряжала свой табельный.

— Четыре человека, — сказала она, даже не глядя мне в лицо, — Одного подстрелили.

— Где была охрана?

— Мы его почти не охраняли. Считалось, что он не представляет интереса для потенциальных террористов.

— Как видите, плохо считалось.

— Я дала сигнал. Во всех прибрежных городах сейчас тревога. Они не уйдут.

— Они не в прибрежные города поедут.

— А куда?

— В зону, разумеется. К Штырю.

Я не стал уточнять официальное называние Объекта-104. Сотрудникам положено знать жаргон.
Краболовка посмотрела на меня очень внимательно. Я ожидал вопросов, но вместо этого она едва заметно кивнула и помогла подняться. Видимо, доверяла моему экспертному мнению.

— Кто их туда пропустит? — спросила она.

— Сам войдёт, — ответил я, — Пока мы под столом валялись, он сбегал в кабинет и забрал золотой пропуск.

— Вы полагаете, — Накано достала рацию и нажало красную кнопочку, — что золотой пропуск просто лежал на столе?

— Разумеется. Господин секретарь был человек простой. Ну, или хотел таким казаться.
Накано вслушивалась. Её лицо накрывала печаль.

Наконец, она отключила рацию и прицепила к поясу.

— Он уже в зоне отселения. Оглушил дежурную и открыл ворота золотым пропуском. Не успели заблокировать.

— Это опасно?

— Это очень опасно. Потому что никто не знает, что у него в машине. Нужно на перехват.

— Платите — поеду.

Она смерила меня цепким взглядом.

— Вы парой поедите?

— Разумеется.

— Я с вами.

— Это исключено.

— Почему?

— Согласно инструкции, которую вы очень любите, обслуживающий персонал зоны работает бригадами с чётным числом сотрудников. Вам объяснить, почему?

— Не нужно. Физике я доверяю. Я еду с вами вместо Антона.

— Почему?

— Антон Кэндзабурович будет следить за вашей бывшей одноклассницей.

— У вас что, людей не хватает?

— С необходимым опытом — не хватает, — она зашагала к машине, — Нужно, чтобы за вашей одноклассницей проследил кто-то из прошлой жизни. И этот кто-то должен быстро стрелять.

— Я тоже неплохо стреляю.

— Вы не подходите.

— Почему?

— В личном деле сказано, что у вас был роман.

Мы забрались в машину.

— Я хочу кое-что уточнить, — произнёс я.

— Что?

— За оградой командую я. Не потому, что я камикадзе. А потому, что я дипломированный физик.

— Так точно.

— И ещё. Вашему уровню доступа это, возможно, знать не положено. Но раз мы едем на ту сторону, я обязан сообщить.

— Говорите.

— Там довольно безопасно. Опасайтесь всего необычного. Особенно марева и красных зарниц. Марево в летнее время опасно, потому что выглядит естественным.

— Я запомнила.

— И ещё. У нас, камикадзе, и правда есть сверхспособности. Мы и правда умеем не только подходить к Башне, но и возвращаться. Природа способностей так и не выявлена. У нас брали кровь, сканировали, томографии делали. Всё бесполезно. Во всём остальном мы — такие же люди. Просто умеем ходить туда, откуда не возвращаются.

— Хорошо, — Накано не подавала виду, но дыхание было взволнованным, — что я должна делать, чтобы выйти вместе с вами.

— Не терять меня из виду. Мы не понимаем, что там происходит. Вы тоже. Но степень непонимания профессора Флигенберда или профессора Томидзавы на порядки выше нашей. Поэтому мы просто действуем по инструкции. Ценой больших жертв мы узнали — человек держится за вселенную сознанием, а сознание цепляется восприятием. Почему тело пропадает — непонятно, видимо, как-то связано с обменом веществ. Или с чем-то ещё… в природе ведь почти любой процесс с чем-то ещё связан. А если этот эффект начинает влиять на атмосферу и виден за пределами радиуса — то получается тот самый эффект Флигенберда-Ватанабэ, вокруг которого столько беготни. Поэтому пока мы видим, помним и чувствуем друг друга, то мы в одной вселенной и нас никуда не несёт.

— Ясно. Что из этого следует?

— Кое-что очень простое. За воротами мы цепляемся друг за друга вот такими хвостами, — я показал, — Чтобы не потеряться. Вы должны всегда быть на привязи. А я вас выведу куда надо.

— Так точно. Ещё вопрос. Что теперь с Эшенди? Он мог провалиться куда-то… туда?

— Если он провалился в другой лепесток, — я пожевал губами, — то это, наверное, к лучшему. Запишем, что пропал без вести, зафиксируем, что зону не покидал. Пусть с ним на другом лепестке разбирается особый отдел перпендикулярного мира.

— Так точно. Я включу в отчёт.

— Эти сведения — гипотетичны. И представляют военную тайну.

— Это не проблема. У нас есть стандартные маркеры для сведений этого типа.
Она мне доверяла. Это хорошо. Настоящий профессионал всегда знает, что может чего-то не знать.

А раз так, то я мог оставить при себе ещё одну догадку. Маленькую, но неприятную.
У покойного Цусимы были враги. Как минимум один враг. И именно этот враг мог подсказать Эшенди, как раздобыть золотой пропуск.
Я хотел верить, что Алина простила мне предательство. Я помнил, как она относилась к неизбежным косякам нашей молодости.
Но ещё я помнил, как она относилась к комсомольцам и партийным.
Две подписи под указом о депортации она не простила и не простит никогда.