По ту сторону Мавкиного озера

По ту сторону Мавкиного озера

Июнь 1984

— Улька! Куда ж ты запропастилась? — голос лешего Анисима раскатисто прогремел над верхушками деревьев и прокатился понизу, распугивая притаившуюся в траве мелкую живность. Прозвучало грозно, но мавка, которую разыскивал хозяин здешнего леса, даже бровью не повела и отзываться не торопилась — убедительно гневаться Анисим никогда не умел.

За полторы сотни лет она уже привыкла к фамильярности, а порой и откровенной грубости, местной нежити. Сама-то она помнила времена, когда величали её не Улькою, а не иначе, как Ульяна Николавна, или на худой конец Ульяшей. Любимая и единственная дочка купца Хлебушина, на капиталы которого можно было бы приобрести не только сам уральский городок, где проживала богатейшая купеческая семья, но ещё парочку деревень в придачу. На воспитание батюшка не скупился: двоих сыновей отправил познавать заграничные науки, а для Ульяши выписал из столицы лучших гувернанток и учителя. Кроме того, на пополнение библиотеки отец семейства тратил баснословные суммы, а читать в его доме любили все. Так и росли дети: сыновья в строгости, а любимая дочка ни в чём отказа не знала.

Другим утопленницам с родителями повезло меньше: бывшие мещанки и дворовые девки Дуньки да Марфы, откуда ж тут манерам взяться? Да и не помнили мавки давно, кем были до того, как нашли свою смерть в озере. Улька забывать себе не разрешала и нянчила в памяти воспоминания о прежней жизни, как любимых детишек.

Время шло своим чередом, и некогда прекрасный чистый водоём в чудном месте на краю леса, затянуло ряской, мелководье заросло осокой и камышом, и обиженные судьбой девы перестали бросаться в омут его романтических вод. Теперь на заболоченных берегах встречались разве что лягушки да комары, да и те без суицидальных наклонностей.

— Фух, вот ты где. Я уж думал, сгинула дура-девка... после прошлогодних-то выкрутасов твоих. Что ж не отзываешься? — леший Анисим грозно хмурил брови, но так и не дождавшись мавкиного ответа, устало вздохнул, тяжело опустился на гнилую колоду рядом с Улькой, снял шапку и утëр ею пот на лбу.

Мавка пожала плечами.

— Купальская ночь близится, — зачем-то напомнил дед, откашлявшись.

— Знаю, — безразлично кивнула мавка.

— Дык это... с подруженьками бы повеселилась, а то который год кручинишься, отсиживаешься всю русалью неделю в печоре своей... — дед сделал паузу, подбирая подходящее слово, — философической.

— Не прельщают меня забавы эти. Да и не подружки они мне.

Леший только досадливо крякнул.

— Дед Анисим, скажи, когда же время положенное придёт моё? — спросила Улька, печально глядя в раскрашенное синими сумерками небо. Ещё ни разу прежде она не решалась задать вопрос на эту волнительную для себя тему.

— Не ведаю, милая, не ведаю. Одно только знаю: ушли вы, горемычные, времени своего отмерянного не пожили, вот и маетесь теперь навьими девками. И у каждой своя долюшка, — дед задумчиво почесал замшелую бороду. — Тут ведь вот ещё что: избавиться от негодных чувств надобно, изжить из себя злость да обиду. Простить, дать место свету.

— И только-то?.. — горько усмехнулась мавка. — Сущая мелочь, ей-богу.

Временами на Ульку находила страшная тоска, озлобленность на весь свет за такую свою несчастную маетную нежизнь. «За что мне такая участь? — думала в такие моменты бедная мавка. — Неужто мало тех полутора сотни лет прозябания в этом болоте... кому-то? И главное — для чего?» — с тоской философствовала она. Что до обиды: было дело, что греха таить. Ведь утопилась Ульяша не из-за любви несчастной, как большинство девиц, а по глупости своей да гордости.

Объявили ей любимые родители о скором её замужестве, а она взбрыкнула: не желала за старика тридцатипятилетнего выходить и вообще замуж не собиралась. Сидеть дома взаперти да детишек рожать каждый год неглупой девице не хотелось, она втайне надеялась, что прогрессивный отец всё же рано или поздно позволит учиться и дальше, уже не дома. Но вышло иначе.

Батюшка страшно рассердился — своеволию Ульяшиному обычно потакали, но нынче дерзость её перешла все мыслимые границы, она и сама это понимала — и повелел выходить, за кого сказано, и всё тут.

А Ульяна Николавна пошла и утопилась всем назло. Вот и сказочке конец.

Нет, не держала обиды Улька ни на отца, ни на мать. Обидно было на саму себя, что так глупо её молодая жизнь оборвалась... Теперь-то и вовсе, кроме тоски и злости на мир, ничего не осталось. А простить себя… пока не получалось.

Дуньки и Марфы вопросами тайн мироздания не задавались, душевными терзаниями если и страдали, то только поначалу. Смыслом их нежизни быстро становились веселье, хороводы, заигрывания с лесными и озёрными духами да заманивание заблудших путников к себе в озеро. Частенько бедолаги тонули, но мавок это не печалило. Улька участия в мавкиных играх не принимала — какой смысл в этих жертвах? Да что там игрища, просто поговорить было откровенно не с кем.

Больше всего не любила Улька русалью неделю. Давно уж на Купалу не водят хороводов, не жгут костров и не пускают венков по реке. «Атеисты окаянные» — ворчит обычно дед Анисим, ругая нынешнее людское поколение. Для мавок же русалья неделя — единственная вольная радость в году. Мавки радуются временному обретению плоти и бегом бегут эту самую плоть окунать в пучину удовольствий с обычными живыми мужчинами. Глупыми и падкими на вечно молодое холодное мавкино тело. Выдавала утопленниц только прозрачная кожа на спине, сквозь которую виднелся весь внутренний незатейливый мавкин мир. Правда, нынешних атеистов в школе не обучали распознаванию нежити, и попавшие в цепкие ручки нави туристы да грибники, как правило, так и оставались в неведении, с кем проводили развесëлую ночку, отдав за это часть своего человеческого времени. Либо оставались гнить да кормить рыб в мавкином почти уже болоте.