Побег

Я стояла на верхней палубе лайнера прямо над широким трапом, по которому всего пару минут назад, словно в пасть кита, осторожничая въезжали машины.

Я сосредоточенно смотрела на медленно поднимающийся широкий пласт грубого металла, и мне вдруг стало очень страшно. Я внезапно поняла, что через несколько секунд это изуродованное бесконечными погрузками и выгрузками железо окажется прямо перед моим лицом. И что тогда, мне станет не видно порт и город, с ползающими на горы домишками, маленькими, будто пряничными церквушками и цветущими безумными оттенками розового деревьями. К горлу подкатил ком, и глаза вмиг превратились в две маленькие искорки.

Сбивал с толку вибрирующий гул мотора под ногами, который издевательски нашептывал:

"Ты все это теряешь-шь-шь".

Я безумно боюсь таких моментов, когда чуть ли не физически ощущаю, как настоящее превращается в прошлое, а переживания - в воспоминания. Я совсем не хочу чувствовать этого. Я не хочу замечать незнакомых мне людей, по какой-то роковой случайности оказавшихся в эту секунду рядом. Не хочу, чтобы меня задевало то, что эта, якобы случайность, собрала вокруг меня именно тех, кому в поездку пришлось взять глупо тявкающих собак, ворчливых стариков с опущенными ртами и корявыми клюшками и совсем крошечных пучеглазых младенцев в съехавших набок шапочках.

Зачем они лупят по моему озябшему сознанию своими клюшками, кусают мое мнимое благополучие своими острыми зубами, кричат моему самомнению "уа-уа!"

Мы досадуем на то, что в повседневной суете люди не замечают красоты мира, обрекая себя на созерцание уродства, что липкими лапами обволакивает пространство.

К сожалению, уродство человек видит наиболее осознанно, как будто ищет встречи с ним, тянется к нему, пытаясь доказать себе и другим, что жизнь не увеселительная прогулка по парку развлечений.

Чушь! Не перестану твердить, что каждый видит лишь то, что позволяет себе видеть. Каждый имеет только то, что позволяет себе иметь. Конечно, это не мои мысли, но для меня они единственно верные.

Да, в первую очередь, я вижу с трудом передвигающихся людей, грязное грубое железо, испуганных собак и уставших детей.

Но я также вижу, что сегодня дует мягкий, теплый ветерок ранней осени, а на волнах, рассекаемых плывучей махиной, пляшут солнечные радужки.

Настал момент банальностей. Стоя здесь, я задаю себе кучу вопросов, один из которых, - что изменилось с момента моего приезда на остров Сирос, что окаменелой хлебной крошкой застрял в Эгейском море?

И отвечаю, немного помедлив: я полюбила этот остров и людей, живущих на нем. Я оставила там сестру, прощаясь с которой чудом подавила подступающие слезы. Я знаю, она этого не любит.

С первого дня, как поселилась на острове, я начала отсчет. Осталось пятьдесят шесть дней…осталось тридцать восемь… пятнадцать…два…

Черт, как же мне вдруг захотелось задержаться! Я долго не могла выйти из дома, слонялась по крошечной квартирке, наверное, раз сто выскакивала на балкон, пытаясь запомнить каждую деталь безобразного и чарующего вида: лодки, канаты, деревянные рельсы, уходящие в воду… Даже черные утки сегодня прилетели попрощаться со мной. Я была им рада…

Два месяца я мечтала поскорее покончить с вынужденным путешествием и вернуться домой. Вернуться к себе, к своим детским привычкам, подростковым глупостям, взрослым мыслям.

Теперь мои мечты сбываются, а сердце почему-то назойливо готовится к побегу.

Странное оно – сердце.