Побег

Побег

1. Оставляя прошлое

Долгий, невыносимо долгий день медленно, будто нехотя, подходил к концу. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, и весь Париж окутывали мягкие синие вечерние тени. По коридорам и лестницам Лувра бесшумно скользили слуги, смывая кровь, убирая осколки разбитых ваз и собирая рассыпанные цветы. Израненные гвардейцы зализывали свои раны, Кольбер, засидевшийся допоздна в своём кабинете, продумывал все ходы перед решающей партией – завтра ему предстояло объясняться перед королём и королевой, и от исхода этого объяснения зависело, сохранит ли он место министра финансов, а при худшем варианте развития событий – сохранит ли он голову на плечах. Анна Австрийская не могла налюбоваться в зеркало на возвращённое ожерелье, сверкающее на её некогда прекрасной и белоснежной, а теперь порядком увядшей шее, и торжествующе улыбалась, предвкушая, что она завтра скажет Кольберу. Дети мушкетёров праздновали победу над врагами в трактире, и Жаклин, уже вновь принявшая облик девушки, заливисто хохотала над шутками Анри. Во всём этом веселье не было места только для одного человека, и человеком этим был Леон – некогда капитан королевской гвардии, а ныне Леон дю Валлон, узнавший своего отца и не знающий, куда ему деваться от этого знания.

Анжелика добродушно звала брата в трактир, праздновать вместе, но Леон отказался, и никто не стал настаивать. Сын Портоса не питал иллюзий насчёт своего положения. Все те горькие, ядовитые слова, которые он в пылу ссоры бросил в лица детям мушкетёров и своему отцу, оставались правдой. Дети мушкетёров никогда не примут человека, преследовавшего их столько времени, а он никогда не простит им пережитых унижений. Сохранить место капитана королевских гвардейцев Леон не сможет – не после череды неудач, прямого неподчинения приказу и схватки с собственными гвардейцами.

Не то чтобы это сильно расстраивало Леона. Многие из людей, которыми ему приходилось командовать, были грубыми, неотёсанными, заносчивыми перед теми, кто слабее их, заискивающими перед теми, кто сильнее, и, прямо сказать, звёзд с неба не хватающими. Своего капитана они скорее боялись, нежели уважали, и Леон был уверен, что отдай он тогда в Бретейе приказ арестовать мушкетёров и их детей, гвардейцы бы подчинились, но только из страха. «И тогда бы вся земля возле конюшен в Бретейе покраснела от крови», – мрачно подумал Леон. «Интересно, моему отцу пришло в голову, что такое могло случиться, что я мог заколоть свою сестру? Или он был свято уверен, что я, как послушный щенок, склоню голову и побегу вслед за ними?».

В глубине души он понимал, что поступил правильно, что кровопролитие было бы бессмысленным и жестоким, но то, как его воспринимали мушкетёры и их дети – как какой-то довесок к Портосу и Анжелике, как нечто, не имеющее собственных мыслей и чувств, как то, что мешало им на протяжении всего пути, а теперь должно им пригодиться – глубоко ранило его. «Я не человек для них, а что-то вроде оружия или цепного пса», – размышлял Леон, в задумчивости шагая по коридорам Лувра. Чуть ранее он добился аудиенции у короля, чтобы попросить об отставке, и намеревался, уже окончательно оставив пост капитана королевской гвардии за спиной, уехать куда-нибудь подальше из Парижа и от детей мушкетёров.

Хоть где-то Леону улыбнулось счастье – Людовик XIV настолько устал от произошедшей в последние дни кутерьмы, что подписал прошение об отставке, не задавая лишних вопросов, и Леон направлялся к выходу из Лувра, уже не являясь капитаном. И странное дело – с каждым шагом ему становилось всё тяжелее, будто невидимый груз наваливался на его плечи. Он вспоминал гвардейцев, которым был вынужден наносить удары, – с какой лёгкостью они отвернулись от своего капитана и подчинились де Жюссаку! Разумеется, не все – кто-то, в их числе верный Жакоб, отказался выступить против Леона и сложил шпаги. Это спасло их от гибели, но не от жестокой картины сражения, в котором их товарищи потерпели позорное поражение. «Я потерял людей, которых должен был вести, которые доверяли мне, а взамен никого не нашёл. Даже отца и сестру я узнал, но не нашёл – отец покинул меня, на этот раз уже навсегда, а сестре и её друзьям я не нужен», – с горечью думал Леон, и шаги его замедлялись. Конечно, Портос мог являться сыну во снах, но от мысли, что в каждом его сновидении отец будет подсмеиваться над ним или читать нотации, Леон сжал зубы, чтобы не застонать.

Вечерний Париж был наполнен синевой и прекрасен, Франция была прекрасна, мир был прекрасен, и во всём этом не было места для капитана Леона. «Как жаль, что меня не убили во время схватки с гвардейцами!», – подумал он, и тут сбоку от него что-то тускло блеснуло на полу. Бывший капитан прищурился, наклонился и поднял с пола пистолет, который, видимо, выронил в пылу битвы кто-то из её участников. Пистолет лежал за огромной, чудом уцелевшей вазой, и не был замечен никем... никем, кроме Леона.

«А вот и знак судьбы», – мрачно усмехнулся сын Портоса, взвешивая оружие на руке. Он быстро убедился, что пистолет заряжен, что не удивило его, а вызвало очередную мрачную ухмылку. Когда у человека столько терзаний на сердце, нельзя давать ему в руки оружие, иначе может случиться непоправимое. Он может убить кого угодно, того, кого он ненавидит больше всех... и так вышло, что в этот миг Леон больше всего ненавидел себя.

Он огляделся, думая, что будет по меньшей мере некрасиво застрелиться прямо посреди Лувра – бедным слугам, только что закончившим свои труды, завтра придётся снова оттирать с паркета кровь и мозги. Кольбер, который всегда всё узнаёт самым первым, наверняка позлорадствует, Людовик будет страшно недоволен, королева-мать придёт в ужас... А уж что станется с Анжеликой, страшно и вообразить. Леон на миг представил, как сестра рыдает над его бездыханным телом, Рауль де Ла Фер пытается её утешить, а молодой герцог и Жаклин наперебой уверяют, что в случившемся нет вины детей мушкетёров, хотя оба прекрасно понимают, что лгут. Поморщившись от этой картины, чересчур ярко представшей перед его глазами, Леон ускорил шаг, но затем вновь замедлился.