Подземка

1

Санни не любила духи. Кто-то мог подолгу зависать в парфюмерных магазинах или над глянцевыми журналами, где нотки сандала и мускуса описывались настолько вкусно, будто их необходимо было употреблять исключительно серебряной ложечкой и под бокал красного вина. Капельку за ухо, капельку на запястье, сбрызнуть платок или шарф – и вот уже благоухающее облако идет впереди своей хозяйки. Благоухающее? Стоп, стоп! Может, кого-то и можно этим обмануть, но только не  Санни Вуд, которая еще в пять лет могла за счастливой улыбкой уловить тщательно скрываемую правду.
- Мама, почему ты грустишь? – спросила она, укладывая ладошки на мягкие, тронутые пудрой щеки. Улыбка ничего не значила. Ничего не значили кричащие о благополучии помада и любимые папой духи. Печаль прорывалась сквозь сладкий аромат предчувствием грозы и запахом загнившей болотной воды, не оставляя никаких сомнений – случится что-то ужасное.
- Детка…
Мысли пахли резко, остро, сладко – всегда по-разному, словно на огромном складе, где хранились вперемешку сразу и хозяйственные товары, и продукты, и специи. Только из этой разновкусовой мешанины ниточки вели не к блестящим упаковкам; они вели к эмоциям, которые только в пять лет казались простыми, как прямые линии. Пахнет грозой – значит, мама грустит. Клубникой – соседкой девочке, наконец, подарили щенка. Такого умилительного и смешного, что даже взрослые не могут сдержать смешка, и весь этаж надолго превращается в клубничную плантацию. Интерес пахнет цитрусовыми: будоражит воображение и заполняет рот слюной, словно после целой кружки свежевыжатого лимонного сока. А любовь – всегда по-разному…
Духи раздражали Санни, потому что вынуждали отвлекаться. Как надоедливые девицы, они липли к коже и лживо выдавали себя за кого-то другого. И Санни не могла избавиться от ощущения, что правды нет нигде.
Кассир за стеклянным окошком дежурно улыбнулась, отсчитывая сдачу:
- Приятного пути.
На новенькой карте появился первый запах – миндальное масло для рук, а из щели под окошком потянуло жжеными осенними листьями. На самом деле эта женщина ни на что не надеется. Каждый день встает в пять утра, садится в служебный автобус и едет к станции метро, где ближайшие девять часов просидит в стеклянном аквариуме, перебирая монетки. Дома ждет только старый рыжий кот, да, может быть, еще…
- Эй, вы что там, уснули?
Санни встрепенулась и чересчур заспешила к эскалатору. Впереди молодая женщина в стильном бежевом тренче, от волос которой благоухает розовой водой – королевой среди ароматов. А мысли – словно увядшие лепестки, опадающие при каждом стуке каблука…
В подземке так было всегда. Мысли пахли одинаково дурно – отсыревшей бумагой, дешевым растворимым кофе и скисшим молоком, которое поленились выкинуть из холодильника. Это на поверхности еще можно было поймать свежий ветерок, чтобы отвлечься от запутавшихся в собственных играх ароматов, но стоило погрузиться на пару лестничных пролетов под землю, и стойкий дух тухлятины побеждал даже именитые парфюмерные дома. И ближайшие полчаса до универа казались Санни поездкой через мусорную свалку.
Пробираясь сквозь толпу, застывшую в ожидании поезда, а потом по вагону, Санни в тысячный раз пообещала себе отнять от обеда половину стоимости и кинуть ее в копилку, чтобы хотя бы к следующему курсу обзавестись собственным транспортом. Подержанным и скромным, лишь бы лишенным тухлорыбной тоски и пыльной безысходности, от которой так хочется чихать по утрам. Ей хватало и своих не слишком-то веселых мыслей, чтобы забивать себе голову чужими. Но не читать их, разложенных на сиденьях открытыми книгами, она все равно не могла.
Мужчина в старенькой куртке извинился, когда наступил на ногу, и Санни уловила ментоловый дым волнения. Наверное, он едет на собеседование: посеребренные волосы причесаны набок, хотя явно привыкли лежать гораздо удобней; под латаным воротником чистая рубашка, сбрызнутая незнакомым, едва уловимым древесным запахом. Вряд ли ему часто говорят «да» в силу его возраста, поэтому Санни мысленно прибавила к кивку пожелание удачи. Совсем рядом на сидении развалился какой-то парень, очень удобно прикрывший подрагивающие веки. Он мог бы уступить место старику, но даже когда тот навис над ним в образовавшейся после ближайшей остановки толкучке, предпочел только чуть отдвинуться к окну.
Какой наглец, подумала Санни, жалея, что не может пихнуть его в бок. Такие находились всегда, и в университете тоже, и в любом другом месте, как внезапно обнаружившиеся в цветочном горшке сорняки, которых там никто не садил. Сама она предпочитала стоять где-нибудь в уголке, глядя, как пролетает за окном темно-серая стена – так было легче не обращать внимания на подкисшие мысли. Но парня, похоже, ничего не смущало: ни то, что перед ним стоит пожилой человек, ни то, что рядом висит, едва доставая до поручня, девушка с рюкзаком, прижатым к ногам. На коленях у него лежал увесистый портмоне, и, кажется, он не беспокоился даже о его сохранности, потому что руки держал в карманах кожаной куртки.
Ну точно не ведь не спит! Спящие люди пахнут по-другому – как дети, а от тёмной шевелюры несло…
Вагон внезапно качнулся, притормаживая, и Санни, потянувшаяся носом к растрепанной макушке, вдруг совершила маневр, в котором ей помогло лишившееся опоры массивное плечо сзади, и оказалась прямиком на портмоне в позе, которую бы только дурак не назвал провокационной и очень смущающей. Надо было надевать джинсы – пришла запоздалая мысль, но осеннее утро обещало последнее в этом году тепло, и Санни решила выгулять на прощание юбку. Ну что ж, выгуляла. Впечатлений хватит до самой весны.
Рыпнуться назад не позволила сомкнувшаяся толпа, как будто никакого места у поручня не было и Санни последние пятнадцать минут висела под потолком. И даже вытолкнувшее ее плечо, оказавшееся на удивление женским, не проявило ни капли сочувствия к ее позорному положению. Санни высвободила одну руку, одернула задравшуюся юбку и, аккуратно переложив портмоне поближе к окну, уселась на его место с таким покер фейсом, словно с самого начала именно это и задумывала. В конце концов, парня было за что считать виноватым. Он всего лишь жалкий лгунишка и эгоист, пусть хоть немного помучается.
- Удобно? – Жалкий лгунишка и эгоист приоткрыл один глаз, но Санни перебросила на плечо волосы, чтобы он не заметил, как занялись пламенем ее щеки.
- Очень, - как можно спокойней отозвалась она. – Можете продолжать ваш спектакль дальше. Вы мне не помешаете, если, конечно, не решите захрапеть
- Я обычно не храплю.
- Вот и договорились.
Внутри все обмирало от стыда, но ехать оставалось не так долго, чтобы потерять вслед за собственным спокойствием еще и достоинство. Санни обняла покрепче рюкзак и попыталась шевелиться как можно меньше. Это было сложно, потому что поезд колыхался, как лодка, попавшая в трехбалльный шторм, но импровизированное сидение прочно удерживало от того, чтобы завалиться в сторону. Даже слишком удерживало.
- Восемнадцать хоть есть? – хрипло осведомился голос за стеной волос. – Боюсь, меня привлекут еще до Центрального парка.
- Что? – заволновалась Санни. – Только попробуйте себе лишнее, и я всажу вам в колено шокер!
- Не ерзай так, девочка, о'кей? Это ни в твоих, ни в моих интересах.
Никакого шокера у нее не было, но парню знать об этом не полагалось, и Санни полезла в боковой карман рюкзака. Там был пенал, а в нем карандаши – достаточно острые, чтобы проделать в одной из ног нахала дыру. Глядишь, и этого хватит.
- Сама напросилась, так что получай удовольствие. Или ты из тех, кто предпочитает строить из себя святую недотрогу?
Словно проверяя, сзади, к пятой точке, приложилась ладонь, и Санни взвилась, приставляя к горлу парня карандаш.
- Да? – У него оказались медово-карие глаза, в которых теплилась совсем не злая насмешка. – В нашей стране пока действует презумпция невиновности, а я, как бы ни хотелось, веду себя паинькой.
Он продемонстрировал обе ладони, ни одна из которых не могла упираться сейчас ей в задницу. Это могло сделать только злосчастное портмоне.
- Если на тебя напала моя сумка, я с удовольствием ее арестую, - выдохнул он так близко, что Санни почувствовала на щеке запах его мятной жвачки. – Показать?
Ее повело, но не от щекотного дыхания на коже. Десятки скучающих глаз, следящих за перепалкой, чересчур смущающее объятие, волна мурашек, поднявшаяся от щиколоток до самых висков – все внезапно отодвинулось куда-то далеко, словно происходило по другую сторону экрана. Остался только чужой, пугающий запах металла, который ударил ей в нос и выключил все, кроме одного единственного порыва – завизжать от страха. Этот запах был ей слишком знаком, чтобы перепутать его с кислой медью, которой отдавала зависть, или со стерильно чистой сталью, пропитавшей за годы каждую мысль знакомого с детства хирурга. Так угрожающе могло пахнуть только настоящее оружие. Причем оружие, которым пользовались, а не носили в кармане для устрашения.
Парень, чьи ладони глумились сейчас над ней своей открытостью, недавно нажимали на курок. Или собирались сделать это в самое ближайшее время.