Поход на французов

Поход на французов

С детства я была без памяти влюблена во все французское. В писателей, исторических героев, в песни Джо Дассена и Жака Бреля, в города и регионы – в каждый по очереди, прямо по тексту песни про «Бургундию, Нормандию, Шампань или Прованс». И даже в газету «Юманите», потому что других французских газет в киосках Союзпечати не продавалось. Особенно интересная была «Юманите-Диманш», с огромными цветными иллюстрациями, на которых были не партийные съезды с обрюзглыми немолодыми «вождями» и не битвы за урожай, а красивые мужчины и женщины, нездешние улицы, автомобили и поезда, студенты с экстравагантными прическами, забастовщики, дети, и все это было такое непривычно яркое – настоящее окно в другую жизнь.

И конечно, я училась на государственных курсах французского языка. В то время на них учились все, кто только желал, от пионеров до пенсионеров. Это стоило сорок рублей за целый учебный семестр. Десятку в месяц могли тогда выкроить многие.

Одновременно я училась, правда, без особого рвения, еще и на курсах немецкого. Этого очень хотела моя не так давно умершая бабушка, при жизни своей огорчающаяся, что ни мама, ни я не знаем ни слова по-немецки. Сама бабушка, правда, знала немногим больше – вся ее жизнь и особенно молодость, которая пришлась на войну, скажем прямо, не способствовала пробуждению интереса к корням.

Обе мои группы были настолько похожи, что иногда я забывалась и раскрывала на французском занятии тетрадь по немецкому. «Население» курсов иностранных языков тут и там делилось на одни и те же страты.

«Пионеры», как правило, целеустремленные девочки-отличницы вроде меня самой, выправлялись на глазах. В школе мы уже через пару месяцев начинали бойко тараторить заученные тексты про ордена комсомола и достопримечательности Парижа, потому что большего от нас на уроках и не требовалось. На курсах были учебники посложнее, с адаптированными отрывками из классиков. Мы учили стихи, пели песни. Пытались вести общий разговор на изучаемом языке. Остальные смотрели на нас со снисходительной улыбкой.

Томные от нерастраченных чувств барышни от 25 и старше, в основном из научно-исследовательских институтов, за ту же пару месяцев скоренько подбирали к рукам кавалеров. Их в обоих группах было мало, всего по три или четыре, и все не просто женатые – молодые отцы, которые убегали из дома «развеяться», пока жены сидели с грудничками. Парочки вместе прогуливали занятия. Те, кому кавалеров не хватило, вели себя в соответствии с духом страны изучаемого языка. В немецкой группе они застегивались на все пуговицы, впадали в преувеличенную пунктуальность и какой-то пародийный аккуратизм: начинали подчеркивать в тетради слова по линейке, оборачивали все свои учебники клейкой пленкой, обмахивали свой стул и  парту носовым платочком от пыли, строго следили за временем и кричали: «Pause!» или «Die Pause ist zu Ende!». Во французской группе эти барышни повязывали шарфы и платочки попестрее, «как в Париже», начинали сильно душиться, много и невпопад смеяться, или наоборот, сидели с мечтательно-задумчивым видом, как будто узнали что-то особенное, тайное, не для всех предназначенное, выделяющее их теперь из общей массы каким-то особым тайным знаком, как тавром… Мне особенно смешно об этом писать, потому что через десять лет я  вспомнила их, когда сама сидела на очередных своих курсах в образе именно такой барышни...

Замужние 30-40-летние женщины ходили на курсы, чтобы вырваться из повседневной рутины «дом-работа-муж-дети» и, наверное, поднять самооценку. Успевали плохо, болтали все больше по-русски о домашних и семейных делах, делились рецептами. Чайный перерыв их стараниями растягивался с 15 минут до часа. Зато когда наступало время песен, они громче и фальшивее всех выводили: «Salut! C'est encore moi. Salut! Comment tu vas?»

Были в группе и супружеские пары. Встречались негусто, по одной, подобно какому-нибудь редкому высокому георгину на цветочной клумбе или тополю среди кустарников. Они были приветливы, но держались особняком. Учились не за страх, а за совесть, на перемене вели с преподавателем какие-то свои разговоры «посвященных».  «Немецкой» паре предстояла долгая командировка на какой-то строительный объект в ГДР, а «французские» супруги были коллегами-историками, работали на одной кафедре, занимались одной темой, связанной с историей Франции, и в любой момент могли уехать в Париж, потому что у них было подписанное разрешение на работу в архивах. О, как же я им завидовала!..

И наконец, были бодрые пенсионерки и пенсионеры. Они учились добросовестнее всех, на грамматику бросались с шашками наголо, как Чапаев на белых, выписывали слова в отдельную тетрадку, делали все упражнения. Стоило им захлопнуть тетради и учебники, как все эти ненужные по большому счету знания вылетали у них из головы. И все-таки они приходили снова и снова и занимались этим сизифовым трудом весело и азартно, добродушно смеялись над собой, не стеснялись ошибок и вообще были редкими милахами. Особенно любили петь, просили учительницу написать им слова и «Non, rien de rien», и «Sous le ciel de Paris», и «Milord», и даже «Марсельезы» – она им очень нравилась.

Так мы занимались, учили слова, пересказывали тексты и пили чай с печеньем «курабье» (мы его любили из-за названия, звучащего как-то очень по-французски), пока однажды наша пожилая восторженная преподавательница Вера Васильевна не ворвалась в классную комнату и не закричала с порога:

– Французы в городе! Мальчики, девочки, представляете, французы в городе! Сегодня занятия не будет – мы идем на французов!

«Мальчики» и «девочки» возбужденно загалдели.

– Я уже знаю, – пробасил Николай Николаевич, один из супругов-историков. Он всегда все «уже знал». – Это инженеры или даже просто техники, они приехали на парфюмерную фабрику устанавливать французское оборудование. Стоит ли из-за них отменять уроки?

– Не могу с вами согласиться, – возразила Вера Васильевна, правда, без запальчивости: Николай Николаевич был кандидатом наук и доцентом, и она перед ним немного робела. – Нельзя упускать такую возможность послушать живую французскую речь.