Пока кукует над Рессой кукушка...

  Часть вторая. Лихолетье.                   Глава первая.    Возвращение домой.

                                                             Часть вторая.

                                                               Лихолетье.
 
                                                                  Глава первая.
               
                                                             Возвращение домой.

    В приходивших в Красное редких письмах Николай скупо описывал свою жизнь на фронте. Однажды уведомил, что за участие в операции в ходе наступления на врага он получил солдатский георгиевский крест.
 
   Герасим только головой покачал, а его старший брат Семён, которому довелось  во время армейской службы поучаствовать в боевых действиях, реально представил, в какой переделке побывал племянник. А тот, словно оправдываясь за причиненную родным тревогу, уведомлял, что сам жив и здоров и всё у него благополучно.

   Ответы на письма с фронта писала  Катерина. Она тоже получала от мужа весточки и сама подробно описывала ему жизнь деревни, так как периодически наведывалась в Красное к мужниной родне.

   А вести из дома были не очень хорошие. Андрейку тоже забрали на фронт. Попал он в пехоту. И вот уже долгое время о нём ничего не известно. Саня родила девочку, нарекли её Людмилой. Но недолго прожила малышка. Померла от глоточной.

   Тихо, никого не тревожа, преставилась старая нянька Груня. В деревнях пошли плачи и причитания по погибшим. Наумкиных пока эта беда миновала, а вот из Шаликиных уже на двоих пришли известия о гибели.



   Жизнь в избе Герасима текла тихо и безрадостно. Саня в темном траурном платке поверх кички неслышно сновала в печном углу, готовя пойло теленку, Ариша шуровала в печи, устанавливая горшки с похлёбкой и кашей на предстоящий день. Дуняша и Маняша занимались починкой одёжи.

   Герасим спустился в мастерскую, привычно сел за станок, взял ком глины и задумался.
 
   Тяготило его ощущение неизбежности, предчувствие какого-то горя, утраты. Уже два года тянется непонятная, далёкая война, которая собирает почти ежедневно свой страшный урожай жертв. Почти в каждом доме есть или погибшие, или увечные. Возвращающиеся с фронта инвалиды рассказывают о тяжёлом положении в армии, о странных разговорах, ведущихся против царя-батюшки, о слухах, распространяемых на фронте, что в правительстве есть предатели, что вроде бы сама императрица-немка строит козни против государя, хочет продать землю россейскую немцам-супостатам.
 
  В армии среди солдат ведут агитацию непонятные личности. Говорят о свободе, о мире, о том, что землю надо отдать крестьянам, а заводы и фабрики – рабочим. И все подбивают солдат на бузу, подговаривают на непослушание командирам.

   Идёт тихое брожение и среди офицеров. Дошло до того, что солдаты уже и не понимают, где правда, а где происки врага.
 
   В лазаретах, где лечатся солдаты, тоже идёт негласная смута, в городах случаются  сборища горожан, подстрекаемых агитаторами. Люди требуют свободы, равенства. При этом мало кто может вразумительно объяснить, в чём эта свобода и с кем равенство.

   Все эти слухи и неподтверждённые новости будоражат народ, создают неразбериху в умах и настроениях. Солдаты, призванные из деревень, уже устали от войны, они хотят домой, заниматься хозяйством, растить зерно, чтобы было чем кормить детей. А пока в деревнях одни женщины, старики, дети да инвалиды. А война требует всё больше денег, хлеба, новых солдат…

   Герасим каждодневно ждёт вестей о своих сыновьях. Николай, хоть и редко, но пишет домой. Скупо описывает ситуацию на фронте. Изредка извещает о наградах. Принимал участие в Брусиловском прорыве, за что получил второго Георгия. А потом был и третий. А ещё и медали. О ранениях не сообщал. Герасим надеялся, что сия горькая чаша пока миновала его первенца, и древние боги берегут продолжателя его рода.

   Болит душа за второго сына. От Андрейки нет вестей с самого его ухода на фронт. Уж сколь времени миновало, а ничего не известно. Вон, Шаликин Егор, что вместе с Андрейкой призывался, вернулся пораненный. Говорит, что попали с Андрейкой в разные места. И больше он того не видел. А на Степана Наумкина, что тоже был призван с Андрейкой и приходился тому троюродным братом, пришло известие, что погиб при наступлении.

   Тянет душу тревога, свербит, нагоняет мысли безбожные. Герасим уж дважды ходил на погост, сидел у могилы Лизаветы, мысленно просил её помочь Андрейке, если это в её силах. Сам он ничего сделать не может. Разве только молиться о здравии сыновей, чтобы вернулись домой, пусть даже и увечные, но чтобы живые. Ведь не для гибели же растили они с Лизаветой детей, а чтобы пошла по земле поросль Наумкиных, не сгинула с белого света, чтобы пращуры на том свете знали, что их род продолжается…



   В деревне осень пришла рано, едва успели собрать урожай, да расплатиться с податями. Зима ожидалась суровая, голодная. Гончарные изделия брали только самые необходимые, те, без которых в доме не обойтись.

   Вечером в избу пришли брат Семен со Степанидой. Хотели прежде с братом обсудить дело деликатное. Сватается к их Насте Иван Соловьёв из Карпова. Вроде и время тяжёлое, тревожное, а жизнь-то продолжается. Молодые должны жениться. Вот и Иван, вернувшийся по ранению, решил создать семью. И Настя созрела, самое время. И Иван согласен в примаки пойти, в Семенову избу. Только как на это браты посмотрят?

   Герасим, хоть и не старший, но самый рассудительный из братьев. Его слово всегда было весомее других.

   Вот и теперь ждали его решения.

   -- В чём сомнение? – спросил он брата Семёна. – Что время неподходящее? А когда на нашей землице-матушке оно было подходящим? То мор, то неурожай, то война… Да если на это смотреть, род людской прекратится. Согласны молодые меж собой, так пусть и женятся. А вы, родичи, согласны в примаки взять парня с дальней стороны? Всё ли о нём знаете?

   -- Знаем, Герасим Димитриевич, -- почтительно ответила Степанида, -- из дальней родни мужа моей сестрицы. До войны работал мостовщиком в отходе, а так плотник, работу сыщет. Да и в избе мужик нужен. Мы-то старимся, сам знаешь, одна у нас Настюшка, хотим, чтобы не осталась одинокой, когда нас не станет…

   -- Вона, о чём загадываете… А я думал, о малых детушках печётесь… Внуков потетёшкать мечтаете…

   -- И об этом тоже, -- вздохнул Семён. – Так как?

   -- Дело хорошее, никто не осудит вас. Жизнь есть жизнь.

   Свадьбу сыграли тихую, хоть Степаниде и хотелось для единственной дочери счастья и весёлого начала новой жизни. Но не время было. Во многих домах поселились печаль и траур.


   Иван оказался на редкость рукодельным. Стал учиться у тестя гончарному делу, помогать в работе, а в иное время и мастерить лавки, лари для зерна. И Настя расцвела, ходила счастливая и радостная.

   А у Сани тем временем  беда шла за бедой. Не успела схоронить доченьку, пришло известие о гибели старшего брата, потом второго. Страшило безвестие о судьбе Андрея. Она уже все глаза выплакала, молясь о муже, прося Господа вернуть его домой живого, пусть калечного, пусть больного, но только чтобы был жив.

   И однажды Господь внял её молитвам. Вьюжной декабрьской ночью, аккурат в самые Никольские холода, в избу постучались. Негромко, неагрессивно, но настойчиво.

   Герасим, только улёгшийся на лавку, вздохнув, поднялся. Время неспокойное, мало ли что случилось. Отпер дверь, глянул на стоящего в темноте человека, а сердце вдруг гулко стукнуло в груди в ожидании чего-то необычного.
 
   -- Проходи, мил человек, что за дверью стоять, -- пригласил незнакомца, а сам зажёг свечку, поставил на стол.

   -- Тятя, не узнаёте меня? – сипло, словно придушено прошептал незнакомец. И это детское обращение, и интонации, несмотря на незнакомый тембр голоса, всё подсказало отцу, что перед ним его младший сын.

   -- Андрейка, ты ли? – всё ещё не веря своей догадке, почти прошептал он, уже обнимая пришельца.

   -- Я, я, тятюшка. Как же я долго вас не видел. Только поостерегитесь обнимать меня, я весь во вшах. Вначале бы обмыться. А то занесу заразу в избу.

   -- Ох, ты, Господи, это мы счас, – засуетился Герасим, чувствуя, как предательски задрожали руки. Сын, о котором не было известий почитай два года, явился домой, и на первый взгляд, вполне не увечный.

   -- Саня, доня, подымайся, -- позвал он негромко. На печи зашевелились. – Вставай, дочуш, радость у нас. Андрейка вернулся.

   Тотчас с лежанки спустилась заспанная Саня, накинувшая на плечи кофту и повязавшая на голову платок. Она вначале недоверчиво вгляделась в незнакомца, потом хотела броситься ему на грудь, но тот остановил.

   -- Санюшка, сердце моё, мне бы переодеться и помыться…

   Разбуженные голосами, проснулись и сёстры. Ариша проворно приступила к розжигу самовара, Дуняша бросилась к сундукам доставать братову одёжу, Герасим с Маняшей отправились топить баню. У каждого в душе было ликование. Наконец-то вернулся пропавший столь давно сын, брат и муж. Каждому хотелось его расспросить о прошедшем времени и рассказать новости, но все понимали, что этому ещё придёт время. А пока торопились выполнить просьбы брата. Время суровое. И все уже знали, что принесённая в избу зараза может наделать много бед.

   В бане, пока разгоралась печь и сёстры с тятей носили воду в котёл, Андрейка попросил жену остричь ему волосы, сбрил бороду и усы, скинул старую одёжу. И пока он заворачивался в старый тулуп, Саня с болью в свете свечи узрела, насколько он истощён и по всему видно, болен.

  Не дожидаясь пара, Андрейка долго мылся в чуть нагретой бане, переодически покашливая. Саня мылила его спину с выступающими позвонками, с какими-то непонятными пятнами и ужасалась тому, как постарел её муж. Она не берегла мыла, соскребала жёсткой мочалкой с него всю скопившуюся грязь и вместе с ней и годы расставаний. О чём они в то время говорили друг с другом, знал только Господь.

   Вернулся в избу Андрей уже в чистом исподнем, закутанный в отцов полушубок. Герасим усадил сына подле себя, разбавил из шумящего самовара  крепкую ароматную заварку, пододвинул свежие, только что испечённые Аришей в печурке пышки. Глядя, как жадно ест сын, ощутил, насколько тот голоден. А когда тот вдруг ни с того, ни с сего зашёлся в тяжёлом, изматывающем кашле, не на шутку испугался, поняв, что сын серьёзно болен.

   -- Не бойтесь, тятя, эта болезнь не заразная, -- отдышавшись, хрипло произнёс Андрей.

   -- А даже и заразная, что с того? Ты мой сын, моя кровь, я готов за тебя жизнь отдать…

   -- Благодарствую, тятюшка, на добром слове. Только болезнь моя не от заразы, а от войны, и ничем её не вылечишь. Я из тех, кто попал под газы. Германцы  на нас, на наши окопы, выпустили какую-то отраву. Все, кто оказались в ближних окопах, погибли, а кто, как я, были подальше, да повыше, те живы остались. Да только разве это жизнь?  Кашель  внутренности разрывает. В лазарете сказывали, что лёгкие все испорчены. Долго лечили нас, да только доктора и сами не знают, как вылечить. А потом по домам отправили умирать… Я вот в Красное добирался почитай месяц. А многим ещё дальше. Доберутся ли?

   Андрей передёрнул плечами, вспоминая проделанный путь, ночёвки на полу вокзалов, переполненные вагоны, толпы людей, куда-то движущиеся, словно, кем-то нарочно поднятые с обжитых мест и кинутые в водоворот событий. На вокзалах шум от непонятных разговоров, призывы прекратить войну… Среди толпы народа то и дело проглядывают увечные в старой армейской амуниции, просящие подаяния…

   Саня прожарила вещи мужа. Какие перестирала, а ветхие просто сожгла, промыла баню, чтобы нечисти и заразы не осталось ни в одном углу. Душа ликовала. Пусть больной пришёл Андрейка, но ведь живой. Даст Бог, к лету оклемается, а она, Саня, сделает всё, чтобы муж поскорее поправился.
Андрей и, правда, довольно быстро стал чувствовать себя крепче, увереннее. Вскоре отправился в гончарную мастерскую, уселся за станок, но долго работать не мог. Влажность глины, согбенность над кругом или что другое, но вызывали в нём приступы кашля.

   Герасим, видя мучения сына, запретил тому работать в мастерской. Есть много других мужских дел.

   В это время познакомился Андрей с мужем двоюродной сестры Насти Иваном. Тот любил столярничать, стал учить и Андрея. В избе  появились новые резные полки для посуды, лавки. Планировал смастерить в сенях большой ларь под зерно.



   У Ивана Соловьёва стали частенько собираться  вернувшиеся с фронта односельчане. Все они прошли через суровые испытания, лишились здоровья, стали калеками. И им хотелось верить, что все эти потери были ненапрасными.
 Велись крамольные разговоры о предательстве, о том, что богачи в столице бесятся с жиру, не знают, как ещё подлее изничтожить бедный народ. Что вокруг царя-батюшки зреет заговор. Что народ в городах бунтует…

   Но в Красном, как впрочем, и во всех ближайших деревнях, жизнь мало  чем изменилась за это время. Крестьянская доля ведь испокон веку известная: работай с зари до зари, не покладая рук, без продыху, чтобы только прокормить детей. И каждый день наполнен особым смыслом. Надо, в первую очередь, обиходить скотину, потому что без неё в деревне не проживёшь. Надо загодя готовить инвентарь полевой, потому что, чуть запоздаешь с работами, можешь остаться без урожая.

   Этот уклад жизни, сложившийся веками, был основой каждой сельской семьи, каждого рода, он был стержнем их самосознания и миропонимания. И вот новые, тревожные разговоры о равенстве, какие-то смутные ожидания перемен, исподволь будоражили возвращающихся с фронта солдат. Многие впервые увидели совсем другую жизнь. В  городах не требовалось вот так каждодневно по заведенному предками порядку вести жизнь, полную лишений с позиций горожанина, но наполненную смыслом и пониманием возложенных на них обязанностей -- для селянина.

   Молодые крестьяне, вырванные из обыденности сельской общины, где всё подчинено единой цели, вдруг узрели совсем иной мир, иные интересы и заботы, которые волновали их ровесников в городах. Это было странно и непонятно. Но жизнь в городах крестьянам казалась более лёгкой, а блага более доступными. А тут ещё звучащие со всех сторон призывы всё отобрать у богатеев и поделить поровну. Это было так притягательно, будоражило умы, хотелось всего сразу и сейчас.

   Правда, в деревнях богачей не наблюдалось. Разве что лавочники да кабатчики. Да ещё приходские священники. Впрочем, были в округе и помещики, но по большей части они обитали в городах, лишь летом наведываясь в свои имения.

   В Красном никого из перечисленных выше не было. Деревня небольшая, за последние годы заметно обезлюдевшая. Часть жителей в голодные годы ушла в города за лучшей долей, а те, что остались, тянули свою тяжёлую ношу, почти не выделяясь среди своих соседей. Нет, были, конечно, и среди них бедняки. Это уж как получалось. У кого-то детей один-два, да сами родители крепкие да рукодельные. Минуты не сидят сложа руки. А есть семьи, где что ни год, то ребятёнок. Какой уж там достаток, быть бы живу. Но и с детьми, коли родители с головой, да приучают сызмальства к труду и порядку, есть хлеб в избе.
К сожалению, городские забавы, вроде выпивки без дела, просто для успокоения души, уже заметно заразили сельские общины. Многие, надорвавшись на тяжелом крестьянском труде, почувствовали сладость в отупляющем алкогольном угаре, когда забываются все невзгоды, а вместе с ними и обязанности перед родом, перед детьми, которых необходимо кормить, перед стариками-родителями, которых надо досматривать, остаётся только блаженное отупляющее бездействие и бездумье.



   В избе Герасима всё шло своим чередом, заведённым издавна порядком. Андрей стараниями Сани заметно поправился, посвежел. Он управлялся со скотиной, чистил двор, вдыхал запахи, привычные с раннего детства, и радовался тому, что дождался прихода весны. Скоро лето, а с ним и ожидание новых событий.
Весенние работы на своём наделе захватили его так, что и забыл про болезнь. И Саня радовалась, что муж повеселел, втянулся в повседневный сельский уклад, и даст Бог, оклемается, и всё будет хорошо.

   Вместе всей семьёй отсеялись, женщины высадили рассаду на капустищах, занялись огородами. Впереди был сенокос. А пока в свободные минуты сёстры с Саней бежали в лес, собирать травы, ягоды, запасать веники для бани.

   События, происходящие в большом мире, как-то ушли на второй план. Доносились изредка сообщения о волнениях в столице, но это было уже так привычно и не особо будоражило умы односельчан. Уездные города – что Мосальск, что Юхнов – находились на удалении, и бушующие там страсти почти не доходили до Красного. Как-то приезжали агитаторы из Мосальска, собирали народ на собрание, что-то говорили о выборах в советы, о партиях, о большевиках, но сельчане были заняты своими проблемами. Лето и осень требуют напряжения всех сил. Так что, выслушав ораторов, большинство быстро покинуло собрание. В патриархальной деревне многие призывы чужаков были просто не восприняты. Но солдаты, вернувшиеся с фронта, хорошо поняли то, о чём говорили агитаторы. Одним из активистов стал и Иван Соловьёв.

   Осень принесла новые заботы. Герасим и Андрей заготавливали глину впрок. Думали заняться в межсезонье гончарным промыслом, как в былые времена, в полную силу. Зима обещала быть суровой. Нужно было думать, как  прожить до следующего тепла.

   В мире творилось что-то непонятное и тревожное, а потому в отход идти не планировали. Впрочем, и некому было. Андрей не ходок, Герасим вроде и собирался, но понимал, что без него одни бабы да сын не справятся с хозяйством, а посылать дочерей, как делали иные, отец не считал возможным. Хотя Ариша и просила отпустить её на работу в Москву.
 
   Беспокоило Герасима и какое-то подавленное состояние сына. Однажды, заготавливая глину, он спросил у Андрея, что того тревожит, что вызывает беспокойство. Тот опустил голову, долго молчал, потом взглянул на отца:

   -- Не будет у меня наследников, тятя. Газы, проклятые, всё порушили. Сказывали доктора, что не жильцы мы. Видать, и правда. Санюшка, голубушка, ждёт, надеется. А не будет ничего. Сказать ей боюсь. Потерять её боюсь и лишить надежды боюсь. Тяжко на душе, словно предал её…

   Глаза Андрея наполнились слезами, он закусил губу и отвернулся.

   Герасим ощутил всю тяжесть скрываемого сыном горя. Значит, не судьба сыну продолжить дальше род. И Сане, которая так заботится об Андрее, не познать больше радости материнства. Да и дочери уже пересиживают в девицах, потому что женихи их все на фронте, а кто и голову сложил, и могут они остаться вековухами, засохшими сучками на родовом древе, не принёсшими плодов в виде наследников. И некому будет в родительские дни принести на погост поминание предкам. Остался один Николка, только где он? Когда вернётся домой?
 
   Но ничего этого не сказал сыну. Зачем бередить рану. Лишь обнял за плечи и притянул к себе.

   Разговор с Саней получился сам собой несколько времени спустя случайно.

   Герасим отправился на Селибы заготовить веников для двора. Хотелось побыть наедине с собой и древними богами предков. Только на Селибах он ощущал то упокоение и ощущение благодати, которых так не хватало ему в храме. Только здесь, в тиши деревьев, привалившись к стволу дуба, мог он отдаться на волю чувств, обратиться с просьбой к богам, рассказать им о тяготах, душащих его волю.

   Поднимаясь на холм по тропинке, ведущей к дубу, вдруг заметил знакомую душегрейку и платок. Сердце всколыхнулось радостью, как в молодости, в первые годы супружества. Лизавета! Это знамение! Но потом вспомнил, что одежду жены он сам разрешил отдать снохе. Но что здесь делает Саня? Она ведь не верит в древних богов.

   Хотел незаметно уйти, чтобы не смущать сноху, но тут услыхал негромкие причитания, до слуха долетели слова о горькой доле, о том, что не простил Андрейка потери доченьки, не хочет более думать о детках, не желает приголубить жену как раньше. И горький вопрос: что же делать, как жить далее? Жизни без Андрейки не представляет себе и руки ему связывать не хочет. В церкви не нашла ответа на эти вопросы, вот и пришла на Селибы, может старый дуб подскажет…

   Из глаз Сани лились горькие слёзы. Она и не заметила, что сзади к ней подошёл кто-то. Оглянулась, а это свёкор. Тоже со слезами на глазах.

   -- Окстись, донюшка. Не рви свою душеньку. Не разлюбил тебя Андрейка. Тяжело ему также, как и тебе. Не может признаться в болезни своей. Погубили его проклятые газы, не будет у вас больше деток. Одни вы друг у друга, горемычные. Не бросай его, Санюшка…

   -- Тятюшка, как вы такое могли подумать? Я и минуты прожить без него не мыслю. Каждое мгновение с ним рядом для меня в радость…

   -- Вот и ладно, доня. Не сказывай, что я тебе поведал, не моя это тайна. Сам Андрейка тебе расскажет. А что случайно здесь оказался, видно, боги направили сюда, чтоб ты ничего непоправимого не свершила, доня. Прости, что вмешался в вашу жизнь, но вы мои дети, у меня за вас болит сердце. Иди, Санюшка, к мужу. Ты у него  самое ценное в его горемычной жизни, поддерживай его, а он тебя не оставит никогда. Иди…

   Герасим ещё долго сидел у дуба, благодаря богов за своевременное внушение прийти на Селибы. Он верил, что у сына с Саней всё будет ладно. Все недосказанности уйдут, они поймут друг друга…



   Николай пришёл в деревню как-то тихо и незаметно. В старой солдатской шинели и с котомкой за плечами.

   Вроде и день ещё, да только низкие снеговые тучи придавили небо к земле, наполнили пространство каким-то сумеречным светом. Словно как перед концом времён.
 
   На улице никого. Заколоченных изб за эти годы только прибавилось. Деревня словно вымерла. Не слышно собачьего брёха, мычания коров, петушиного крика или иного шума, так запомнившегося с прежних мирных лет.

   В избе был ещё больший сумрак и какое-то запустение. Только в печном углу слышалось копошение. На звук открываемой двери никто не откликнулся. Тогда Николай негромко постучал.

   Занавеска качнулась, из-за неё выглянула женская голова в платке и с косой через плечо. Что-то до боли знакомое мелькнуло в этом видении, что-то родное и почти забытое. Вот точно также смотрела на него мамушка…

   -- Ариша, ты ли это? – тихо произнёс, не решаясь прервать ощущение мимолётности охватившего его счастья.

   Девица вгляделась в незнакомца, потом бросилась к нему на шею.

   -- Николка! Счастье-то какое! Ты вернулся! Раздевайся скорее. Сейчас тятю кликну…

   Ариша затормошила брата, стаскивая с него котомку, потом шинель.

   -- Погоди, Ариша, не торопи. – Николай выпростался из шинели и отстранил сестру.

   -- Вот, возьми этот узелок, спрячь его так, чтобы сразу не сыскали. Время теперь такое, что за это и убить могут, -- с этими словами брат вытащил из котомки что-то замотанное в тряпице.

   -- Что это, братик?

   -- Всё, что есть у меня ценного, всё, чего я достиг в этой жизни, итоги моей доблести. Да только по нынешнему времени они могут стать причиной гибели. Вот, смотри, -- Николай развернул  тряпицу, внутри оказались несколько наград. Ариша заворожено смотрела на солдатские георгиевские кресты, на медали…

   -- Убери подальше от сторонних глаз. Да и своим не стоит показывать… пока.
Ариша кивнула головой, молча свернула награды в тряпицу и скрылась в горнице. Назад вернулась с узелком чистого исподнего.

   -- А где отец, сёстры? Где Андрейка и Саня?

   -- Тятя у себя в мастерской,   Андрейка с Саней на собрании в избе дяди Семёна,  Дуняша и Маняша ушли  проведать роженицу…

   -- Ну, и ладно. Поговорим немного, пока никого нет. Ты ещё помнишь друга моего по солдатской службе…

   -- Максима Андреевича? Как же, помню… -- мгновенно зарделась Ариша.

   -- Поклон тебе передавал. Был я у него проездом на обратном пути. Спрашивал он, не выдали ли тебя замуж. Звал меня к себе в артель, да у меня одно желание – домой вернуться…

   -- А… сам-то он как?  Жив-здоров ли?

   -- С виду здоров. Тоже воевал. Но цел. А детишки его померли от тифа весной. Очень по ним сокрушается…

   Ариша склонила голову, концом платка вытерла слезинку.
 
   -- У нас ведь тоже у Санюшки доченька померла, а надысь у дяди Василия мальца схоронили. Детки помирают от нынешней жизни тяжёлой, от бескормицы…

   -- Давно ли была здесь Катерина? – словно нехотя, как-то придушенно и как бы мимоходом осведомился Николай.

   -- Заезжает изредка. Теперь-то реже. Её жеребчика забрали солдаты. Как это они сказали – икспирировали, что ли…

   -- Экспроприировали, кажись, так это зовётся. Ну, понятно. Ждёт ли меня?

   -- Конечно, ждёт. Всё время о тебе говорит.

   -- Ну, что ж, отдышусь дома и поеду за ней, а пока пойду к отцу, обниму его, поздоровкаюсь.

   Герасим сидел за станком, готовя горшки для похлёбок. Сразу и не обратил внимания на вошедшего. Подумалось, что старшая дочь опять пришла по своим делам. Больше в избе никого не было. Потом оглянулся в сторону двери, и сердце мгновенно застучало. У притолоки стоял Николка.

   Сын обнял Герасима, прижался, как в детстве, на мгновение, потом отпустил.
 
   -- Здравствуйте, тятя. Сколь времени не виделись, почитай четыре года…

   -- Уже более будет. Совсем вернулся, али на побывку?

   -- Совсем, тятя, совсем. Отвоевался. Руки по работе соскучились. Сколько же можно в окопах вшей кормить? Надо делом заниматься…

   -- Пойдём, сынок, перекусишь с дороги, чем бог послал. Ариша незадолго перед тобой звала меня...



   Герасим чуть не силком вывел сына из мастерской, видя, что тот уже намеривается присесть за второй станок. А Николай вдыхал запах глины, и он казался ему необыкновенным, особенным, не таким, как в сырых военных окопах. Здесь глина пахла домом, благополучием и миром…

   За обедом поговорили о положении в стране, о новой власти. Даже сюда, в глухую провинцию долетают её отголоски, а что творится в центре?

   Вечером собрались родственники и близкие знакомые. Всем хотелось расспросить о положении в мире, о том, что творится в столице, когда же закончится война и эта неразбериха.

   Николай всё больше помалкивал, отделываясь односложными ответами. Да и что скажешь в это неспокойное время, когда любое необдуманное слово может стоить головы. Кратко поведал, что комиссован домой после контузии. Войны вроде бы и нет, но и мира тоже. Все победы армии прошлых лет перечёркнуты, с германцами подписан мирный договор, но в ущерб России. Солдаты устали от войны, а ещё больше от непонимания ситуации и в окопах, и в стране. Бьются теперь друг с другом. За что, многие и не понимают. Назревают новые события, потому что тех чаяний и надежд, что ждал народ, не случилось. В больших городах кругом разброд и шатание. В целом, сказывают, в стране идёт гражданская война…

   Иван Соловьёв, в последнее время возглавивший деревенский комитет бедноты, тут же взвился в возмущении: почто Николай, с виду вполне здоровый, решил вернуться в деревню, а не остался защищать новую власть? Не дезертир ли случаем? И что за крамольные речи ведёт…

   -- Прости, Иван, что спрашиваю, но сколь времени ты был на фронте? – Николай внимательно оглядел довольно упитанного и самоуверенного родственника.

   -- Я честно семь месяцев сражался на передовой и по ранению был комиссован…

   -- А я пять лет отбыл в армии по призыву, да более четырёх лет в окопах вшей кормил. Дважды ранен и несколько раз контужен. Мне пошёл четвертый десяток, а семьи нет, детей пока тоже. Хорошо тебе рассуждать, живя под тёплым боком у жены, а ты побудь столько, сколько я пробыл в окопах, тогда и разговаривай. – Николай усмехнулся и добавил, -- что ж ты выискиваешь дезертиров, срамишь их, а сам в тылу за спиной у жены прячешься?

   Настя, до того сидевшая рядом с мужем, внезапно вскочила, выпячивая круглый живот:

   -- Да как ты смеешь его попрекать? Завидуешь, что у меня с Ваней всё налажено? Что вот скоро ребеночка родим? Сам-то бросил молодую жену и сколь лет носа в деревню не казал, а теперь и моего мужика хочешь спровадить?

   Родичи смущённо засмеялись, сглаживая неловкость.

   Николай покачал головой:

   -- Вот видишь, Иван, в своём-то глазу и бревна не разглядишь, а судишь о других…

   Готовую вспыхнуть ссору загасили родители Насти. И всё-таки какой-то осадок остался.
 
   Поздно вечером, при свете лучины, так как ни свечей, ни масла не было, когда уже все родственники разошлись и в избе остались лишь свои, Герасим спросил у сына, собирается ли тот забирать жену от родителей или сам пойдёт в примаки. Сваты за последнее время забогатели, нанимают батраков, скупают земельные наделы… Может быть, Николай решит, что в достатке ему сподручнее жить?

    -- Завтра заберу Катерину домой, ежели, конечно, она согласится, а нет, так не будет и разговора. Мне дети нужны, а не богатство. Тем более, в это смутное время, -- Николай подкрутил кончики своих усов и встал из-за стола. – Пойду подышу воздухом на улице, привык быть на просторе, -- пояснил своё внезапное решение.

   Следом за ним вышел и Андрей, кутаясь в тулуп. Николай облокотился о перила крыльца, обвёл взглядом кромешную темноту, кое-где прерываемую слабым мерцанием огоньков в оконцах.

   -- Как же я долго ждал этого часа, чтобы вот так выйти на крыльцо, вдохнуть полной грудью, ощутить ароматы родных мест. – Николай привалился затылком к резному столбу крыльца, взглянул в сторону брата, почти не угадываемого на фоне ночного неба. Немного помолчал, потом признался: – Я ведь тоже по ранению вернулся, Андрейка. Нельзя мне тяжестей поднимать, хотя как без этого жить на деревне, не мыслю. Ранение не из тяжёлых, но комиссован подчистую…

   -- Что же ты об этом не сказал Ивану. Сейчас же с дезертирами строго. Время тяжёлое, сам видел, поди…

   -- Не хотелось выворачивать своё исподнее перед людьми. Стыдно. Хотя… Я гляжу, и здесь пена вскипает на народном несчастье…

   -- Ты о чём, Николка?

   -- Так, о своём. Как-нибудь расскажу.



   Наутро, едва забрезжил рассвет, к дому подкатили ладные санки. Из них проворно выскочила молодуха в расписной шали и дохе. Оббив валенки от снега, торопко взбежала по ступеням крыльца, распахнула дверь сеней. Тут и столкнулась с Николаем.

   -- Коленька, ты пошто за мной не послал, как вернулся? Али забыл, что я венчанная тебе жена? Али порядки новые воспринял? – тут же набросилась на него с упрёками молодуха.
 
   А он от изумления не мог вымолвить ни слова. За прошедшие годы Катерина успела расцвести и войти в молодую женскую силу. Крупная красавица с ярким румянцем во все щёки, сочными алыми губами бантиком, карими глазами под соболиными бровями.

   -- Катенька, ты ли это? – в полном изумлении прошептал Николай. Он схватил жену в объятья, прижался к её щеке, вдохнул запах волос. Сколько времени мечтал об этой минуте, сколько раз представлял эту встречу…

   -- Собирайся, Коленька, едем домой. Мама и папа ждут нас. Уж и комнату нам приготовили…

   -- Ты о чем, Катя? – Николай невольно отстранился от жены. – Какая комната? Я в своём доме. В примаки, запомни, никогда не пойду. Хочешь жить со мной здесь, оставайся, не хочешь, удерживать не буду.

   Катерина внимательно вгляделась в лицо мужа. Крутой, бритый подбородок, лихо закрученные кавалерийские усы, так поразившие её в первые дни знакомства, твёрдый и холодный взгляд серых глаз и резкие складки морщин у рта. Перед ней был не тот придуманный в девических мечтаниях воздушный образ покладистого парня, готового исполнить любое её желание, и не тот улыбчивый и подшучивающий над её неопытностью муж, а жёсткий и непреклонный мужик, почти ей незнакомый, суровый и… чужой. За годы разлуки Катерина придумала себе образ любимого, который совсем не походил на реальность. Но именно этот суровый мужик и был её настоящим мужем. Её. Уступать она его никому не собиралась. Но и полностью покоряться не хотела. Однако, понимала, что, не уступив сейчас, может потерять его навсегда.

   -- Как скажешь, Коленька. Здесь будем жить, так здесь. Я на всё согласная. Лишь бы рядом с тобой.

   -- Вот и ладно. Идём в избу.

   Тем же днём привезли вещи Катеринины, и молодые опять заняли горенку.



   К весне Катерина оповестила Николая, что осенью у них будет пополнение. Это известие наполнило избу ожиданием счастья. Никакие превратности жизни не могли затмить этой радости. Катерине прощали и её своенравность, и неуступчивость, и стремление главенствовать, и определённую долю лени. Любила она трудную или грязную работу спровадить на золовок, а больше на Саню, которая всегда молча сносила все причуды невестки.

   Впрочем, вскоре после возвращения Николая в деревню, комитетом бедноты было принято решение об организации в деревне вечерней школы для ликвидации безграмотности среди взрослого населения. Распоряжение пришло сверху, из уезда.
 
   Так как Николай был грамотным, то Иван Соловьёв принялся уговаривать его заняться обучением грамоте односельчан. Приглашать учителей со стороны не хотелось.

   Вечерами мужики собирались в мастерской Герасима, рассаживались на лавках и приступали к занятиям. Обучались читать, писать и считать.

   Если с мужской частью деревни дело обстояло нормально, то с женской была беда. Катерина устроила мужу скандал, категорически воспротивившись тому, чтобы он учил грамоте женщин. Дошло до того, что, не выдержав  упрёков, Николай предложил ей самой заняться их обучением.

   Соловьеву пришлось объясняться в укоме: почему вместо направленных  городом учителей, с населением занимаются местные. С трудом он убедил начальство, что так будет лучше, что учителя не подкулачники, линию партии понимают правильно. Правда, в этом уверении сам был  перед собой не особенно честен. Николай мужик самостоятельный, жизнью тёртый, вслух ничего против новой власти не говоривший. Но ведь чужая душа потёмки. Всё ж таки прошёл солдатскую муштру, почитай, десяток лет. Мало ли что там в голову вбили. Однако Иван знал, что Николай  сельчан с пути не сбивает. Вон, и жену от кулаков-родителей забрал и твёрдой рукой правит в семье, заставил её обучать грамоте деревенских баб. Обязательно на занятиях линию партии разъясняет так, как положено, а не как в ум придёт.



   Как-то в гости к Соловьевым заглянул Егор Гусев из Каплина. Деревня его находится верстах в десяти от Красного, но оба – и Соловьёв и Гусев – были членами одной партячейки. Гусеву давно хотелось организовать у себя в деревне курсы по ликвидации безграмотности. Потому, узнав на очередном заседании партячейки, что в  Красном вопрос этот решён своими силами, пришёл к однопартийцу за советом.

   Иван как раз занимался изготовлением ларя для зерна, одновременно покачивая подвешенную к потолочной балке зыбку, в которой пускал пузыри малец-сосунок.

   Жена Ивана Настя возилась в печном углу, тёща сидела у окна, где было больше света, и что-то вязала на спицах. Такая идиллия семейного счастья почему-то остро скребанула по сердцу гостя. Сам он из бедняцкой семьи, рано потерял родителей, старшие братья давно уехали на заработки, да так и не вернулись. Вот и приходилось мыкать одиночество в бедной и неухоженной избе. Потому всего себя отдавал партийной работе.

   За самоваром, который быстро раскочегарила Настя, поговорили о делах насущных. О  предстоящих весенних полевых работах, о набирающих силу кулаках и подкулачниках, которые исподтишка вредят новой народной власти. О  том, как продвигается борьба в этом направлении и что говорится об этом в новых указаниях и распоряжениях волостного и уездного руководства парторганизации. Потом Гусев попросил помощи и совета в организации курсов по ликвидации безграмотности. Дело в том, что в его деревне тех, кто был грамотен, не наблюдалось. Просить помощи, кроме Соловьева,  не у кого.

   -- Сходим сейчас к родственникам, -- предложил Иван. – Они из середняков, но старший сын шибко грамотный. Закончил в детстве церковно-приходскую школу, учит сейчас наших мужиков.  Мутный какой-то тип, никак не раскушу его. Вроде и за советскую власть, а на деле, как какой-то кулак, сам торчит в своей мастерской, фигурки лепит, потом на базаре с отцом продаёт. Привлекал его к нашей работе, так он всё переводит в шутку. Давно бы прижать его надо к ногтю, да пока польза от него есть…

   -- Так что же ты меня туда ведёшь?

   -- Вот он тебе и подскажет, как наладить обучение…

   -- Рискуешь ты, брат, за такое по головке не погладят, сам знаешь где. -- Гусев покачал в раздумье головой, стоит ли связываться с таким непонятным типом.

   -- Ладно, это я лишку присочинил. – Пошёл на попятный Иван. -- Ничего  он мужик, нежадный, помогает многим нашим беднякам. Идём, не бойся.
Гусев внимательно осмотрел высокую избу на шесть окон, которая казалась ещё выше оттого, что стояла на самой крутом месте деревни, рядом с глубоким оврагом.  Стена подклети, сложенная со стороны оврага из крупных каменных глыб,  создавала впечатление его двухэтажности . От дороги к сеням вело высокое крыльцо на шесть ступенек, всё резное, как и наличники на окнах.

   -- Здесь, гляжу, точно богатеи-мироеды живут, -- недовольно проворчал Гусев. – Ишь, как изукрасили избу.

   -- Да не. Это Андрей, младший сын хозяина балуется. На войне  хлебнул газов, теперь вот доживает, как может. С горшками возиться здоровье не дозволяет, вся требуха поражена. А с деревом, вроде как, и ничего. Начинал у меня учиться столярному делу, а потом наловчился узоры резать. Вишь, какие. Откуда только берёт что…

   В избе, куда они зашли из сеней, Егор первым делом глянул в красный угол, на образа. Рука сама потянулась ко лбу. Но он тут же её остановил на полпути, огладил свою небольшую бородку, произнёс следом за Иваном:

   -- Мир вашему дому, хозяева…

   И тут увидел, что в помещении никого, кроме сидящей у окна на лавке девицы, нет. Та уткнулась в книжку и что-то негромко говорила сама себе.
Сердце Егора мгновенно стукнуло. До того эта девица показалась ладной да пригожей. Льняная коса, перекинутая через плечо на грудь, кудряшки вкруг лица, опрятный фартук и эта книжка в руках. Просто чудо какое-то. Давно не видывал такого пригожества. Свои, деревенские как-то давно уже примелькались и не тревожили душу. А тут такое…

   Впрочем, Иван Соловьёв его смущения и восторга не ощутил. Для него эта девица была лишь одной из родственниц жены и совсем не волновала его мужское естество.

   -- Здравствуй, Дуняша.
 
   Девица от неожиданности вскинулась, прикрыла лицо книжкой.

   -- Ой, кто это? – испуганно пискнула, потом вгляделась в вошедших и облегчённо вздохнула, -- ах, это ты, Ваня, здравствуй. Испужал меня как. Ты к тяте, небось? А это кто с тобой?

   -- Дуняш, нам бы словом перемолвиться с Николаем. Где он?

   -- Знамо дело, в мастерской, с тятей работают.

   -- Ну, тогда мы к ним спустимся…

   Дуняша мельком взглянула на спутника Ивана и скромно потупила взгляд.



   Тот же день Егор обсудил с Николаем все волновавшие его вопросы, остался по приглашению хозяина избы отобедать, чем бог послал. И впервые увидел всю семью в сборе. Трое мужчин да пятеро женщин. Все в силе. Им ли не содержать такое хозяйство в порядке.

   Впрочем, скребануло его то, что в отличие от других, виденных им деревенских семей, здесь ели не из общей чашки, а у каждого была своя миска. Поставили ещё одну и для гостя, и ложку деревянную предложили. Одна из женщин, по всему видать, старшая дочь хозяина, достала из печи горшок с похлёбкой и выставила на стол, другая подала хозяину каравай хлеба, тот нарезал его на ломти. Первым налили похлёбку хозяину, потом гостю и мужчинам, а затем уж и женщинам. Хозяин что-то пробормотал себе под нос, но явно не молитву, потом пригласил к трапезе.

   Егор с интересом поглядывал на собравшееся за столом семейство. Заметил, что старший сын ест не деревянной ложкой, а металлической, самодельной. Видать, с фронта принесённой. Рядом с ним пышная красавица всё манерничает, мизинец оттопыривает, кривится, будто еда не по нраву. А на Егоров вкус, так лучше такой похлёбки и не едал. Раза два уловил на себе заинтересованный взгляд кудрявой Дуняши.

   Чудно как-то они друг друга кличут: всё  Дуняша, Маняша, Ариша, старшего, уже в возрасте мужика, Николкой, другого, высохшего и кашляющего, Андрейкой, а жену его Санюшкой.  Непривычно. Не по-деревенски.

   Потом пили чай из самовара. Разливала заварку травяную жена старшего из сыновей Катерина. Все к ней с почтением относились, на взгляд Егора, слишком уж ублажали и потакали.
 
   Укатил Егор Гусев домой, в своё Каплино, а в душе поселилось смущение. Приглянулась ему Дуняша. Вот бы жениться на ней. Неделю терпел, потом не выдержал, отправился в Красное, к Ивану Соловьёву, посоветоваться.

   -- Странный ты, Егор. Хочешь жениться, переговори с девкой, согласится ежели, засылай сватов. У дядьки Герасима их трое, дочек-то. И все, почитай, перестарки. Небось рад будет замуж спровадить хоть одну. Вон, Настя моя сходит, вызовет Дуньку на разговор. Насть, а Насть, сбегай, покличь Дуньку, пусть придёт к тебе, -- Иван в отличие от Егора был более раскован и смел в решениях. Потому сразу же спровадил жену  в соседскую избу.

   Настя проворно выполнила приказание мужа. И сама подумывала об устройстве судьбы сестры и подруги, хотя ближе для неё всё же была Маняша. Правда, Дуняше не сказала причину приглашения, слукавила, сообщила, мол, отец позвал по надобности.

   Потому так и засмущалась вошедшая в избу Дуняша, увидев сидящего у стола недавнего знакомца. А когда тот предложил переговорить тишком, вся вспыхнула как полымя, а в глазах сверкнули слёзы.

   Настя подхватила под руку своего мужа и вышла за дверь, оставив гостей для разговора. Егор, видно, был убедительным в раскрытии охвативших его чувств, потому что Дуняша приняла его предложение о сватовстве, только сказала, что по годам она его старше. Но это ли является препятствием в соединении судеб. Уговорились, что через неделю, как только управится с делами, Егор зашлёт к Герасиму сватов.